Сады и пустоши: новая книга - [40]

— Почему ты ему это сказала? Какое ты имела право распорядиться моим контактом?

— Идиот, тебя уничтожат!

Ну и так далее. Таких эпизодов хватало. Но я как-то не пересекся со сталинизмом.

Когда собрали XX съезд — это был февраль 1956 года, мне 8 лет, дед уже умер, — по радио вещали, что разоблачили Сталина. У меня тогда челюсть отвисла: не ожидал, что Совок может пойти на такое очевидное саморазоблачение.

Я в тот раз наехал на бабушку — зря, конечно. Помню, как вошел в маленькую комнату к бабушке и говорю:

— Ну что? Твои-то — всё! Разоблачились! Мочат сами себя! Вот он — твой Сталин!

Только слова были другие. Бабушка приподняла очки и с удивлением на меня посмотрела. Думаю, бабушка ненавидела советскую власть и боялась прежде всего за меня. Естественно, ни грамма личного сентимента в ней не было, в насквозь политизированной ханше. Она же деда не любила и не скрывала этого. Дед, судя по письмам, ее любил.

Страшные люди, если честно. Очень далекие от нашей инфантильной расхлябанности. Это люди, условно говоря, выросшие в «игиле без бога». ИГИЛ без бога, без смысла, где агитационные ролики Риты Кац[89], в которых режут без крови, являлись для них реальностью, — они выросли в этом. Только у них все было с кровью и по-настоящему, — это была нормальная практика. Они знали, что чуть шаг в сторону, и Большой Брат их ликвидирует. А над нами не капало, бич не свистел.

Когда я оказался в военной тюрьме, то это стало для меня интересным опытом. Я маршировал среди других заключенных — за колючей проволокой, за высоким забором, а над плацем перед корпусом галдела в воздухе стая ворон. Их была туча — с тех пор это для меня особый знак. Я вдруг ощутил безумное счастье, ощутил реальность свободы, пережил опыт свободы именно в доступном на тот момент для меня максимуме несвободы. Это было пронзительное счастье. И черные птицы в небе… Этот момент навсегда врезался в память. В разбавленной форме сходный эффект несколько раз повторялся, когда я приходил поразмышлять на кладбища в глубинке. Там тоже надо мной летали тучи ворон, галдя. Не так ярко, не так концентрированно, но для меня стая ворон стала проводником в другое измерение.

Я понял, что ничего не существует, — ни колючей проволоки, ни стен. Ничто надо мной не властно.

Армия

Я всегда был по убеждениям милитаристом. Я уже рассказывал, что возненавидел советскую власть за впервые услышанные слова «мирное сосуществование». Слово «мир» для меня было ругательством, а слово «война» концентрировало в себе все позитивное. Но я не стремился в советские вооруженные силы — для меня это были вооруженные силы врага. И я не верил в их военную природу. И когда там оказался, то мои худшие опасения подтвердились, потому что это был рассадник тупости и портяночно-маечного неадеквата.

Но в начале было довольно забавно.

Меня как призывника отправили на поезде под Козельск. Поехал бритоголовый, в сапогах, которые у меня оставались от занятий верховой ездой, — хороших сапогах, потом пропавших. Для начала я попал в учебку для молодых солдат. По-моему, это был апрель. Мы жили в дощатых казармах в мощном глубоком лесу — но всё же это оказалось самое начало брянского леса. Наша часть была обнесена колючей проволокой. За ней проходила бетонка, и по ней шастали время от времени чудовищные колесные платформы, на которых перевозились ракеты в ракетную дивизию. Но мы не были ракетчики, мы были охраной. Я должен был служить в охране ракетных шахт. Помимо нас там располагались разные части. Мы относились к ракетчикам. Бетонные дороги, лес, хорошая природа, чистая и приятная.

Начиналось все забавно и весело, но вскоре резко стало всё «напрягаться».

Всего несколько дней прошло, как я находился в части, только получил форму. Сапоги у меня тут же ловко изъяли и всучили мне плохие сапоги со склада. Я бы предпочел, конечно, остаться в своих замечательных сапогах, но меня заставили их сдать.

Ко мне подходит чернявый сержант с масляной неприятной рожей и говорит:

— Что это у тебя за ручка такая интересная? Можно взглянуть?

У меня была ручка для того времени совершенно инновационная, с тремя стержнями, они поочередно выдвигались с боков, разного цвета — красным, синим и зеленым. Я ему дал эту ручку, и он ее спокойно спрятал в карман гимнастёрки. Я говорю:

— Верни!

— Молчать, салага! — отвечает он мне.

Я схватил топор и кинулся на него. Он бросился бежать. Все происходило молча. Я за ним. Он перескочил через невысокую оградку — я за ним, он вдоль скошенного луга — я за ним. По дороге он выкинул ручку, издавая странные заячьи звуки. И только крикнул:

— Сумасшедший!

Ручку подобрал, но продолжал бежать. Конечно, я старался его не догнать, потому что если бы догнал, то надо было бы как-то доводить дело до конца. Но я знал, что он напуган серьезно, поэтому бежал за ним километра два, потом остановился. А он еще бежал долго. Спокойно, не торопясь, поигрывая топориком, вернулся назад. Так я сразу как бы себя поставил среди народа. Сначала даже немного в это играл.

Меня назначили командиром отделения. Я стал жестко командовать, на меня стали жаловаться, и меня освободили от этой должности. Но я все равно больше как бы развлекался. Не знаю, что было бы там, во «взрослой» части, — я еще не принял присягу, но по общему ощущению было мало дедовщины. Совсем не то, что потом рассказывали. Драки были. У нас были деды, дежурившие ночью и следившие, чтобы мы спали. Был какой-то отмороженный двухметровый таджик, который при малейшем шуме врывался с ремнем, намотанным на руку и хлестал на право и налево: дисциплину наводил.