Сады и пустоши: новая книга - [41]

Время шло к присяге. И я стал думать, что пора уже завязывать с этой ерундой, потому что просто теряю время. Никаких присяг принимать я не собирался — еще чего! Пошел в медчасть и говорю:

— У меня был в детстве полиомиелит. Его залечили, но это же ничего не значит: он на месте. Там в моем личном деле должна быть об этом запись. Очень болят ноги, очень. Можно сказать, не ходят. Ни стоять не могу, ни ходить.

Вечно пьяный сержант-белорус, похожий на Буратино, с красным лицом, острым носом, говорит:

— Я же не могу тебе в кость посмотреть. Кость — она же внутри, твердая. Ну вот ты говоришь: болят. А я-то что могу сделать?

— Ты интересный человек. А я что могу?

— Ну вот и гуляй тогда, иди.

Ну я и иду-гуляю. Вскоре приехал генерал из корпуса. Я себе иду, а у меня уже щетина, пилотку где-то потерял, иду весь расхристанный. Офицеры ракетной части на меня с ужасом смотрят, отскакивают в стороны. А мои офицеры уже, видимо, махнули на меня рукой. Или может быть готовили какой-то тайный удар.

Иду я, и вдруг навстречу ко мне выбегает тепло ко мне относившийся мужичок Сергей — по-моему, родом из Белгорода, — и говорит:

— Там генерал из корпуса приехал, сидит у нас в казарме, тебя спрашивает.

— Пилотку одолжишь?

Он снял свою пилотку, дал мне. Я надел пилотку, застегнул гимнастерку, одернул ее, и особым образом печатая шаг, как только умел печатать, вошел очень кинематографично, бросил руку к пилотке, отрапортовал:

— Рядовой Джемаль по вашему приказанию явился, товарищ генерал.

Генерал, похожий на жабу, — старый, красномордый, лысый. Сидит, смотрит. Спрашивает:

— Не хочешь служить, товарищ боец?

— Никак нет! Очень хочу служить, но ноги не ходят, болят ноги.

— А медчасть на что? Обращались?

— Конечно, товарищ генерал, обращался.

— И что?

— Да что, пьяный вечно сержант говорит: «Я не могу тебе в кость заглянуть, кость — она внутри». На этом разговор кончается.

— Вот как? Ну позовите сюда этого сержанта. А ты присаживайся пока, товарищ солдат.

Через некоторое время приходит сержант — и на мое счастье он пьян. Входит, пошатываясь, красномордый, и тоже пытается печатать шаг, но его слегка заносит, как градусник в стакане, влево-вправо.

— Вы сержант — начальник медчасти?

— Так точно — я.

— К вам рядовой Джемаль обращался с ногами?

— Обращался, товарищ генерал…

— Ну и что?

И тут на мое счастье он отвечает теми же словами:

— Я же не могу ему в кость посмотреть. Кость же — она внутри.

— Трое суток гауптвахты. А вас мы отправляем в козельский госпиталь на экспертизу.

Отлично, все хорошо, перемена судьбы, что называется.

Поехал в козельский госпиталь, туда ко мне Лена приехала. Котлеты, невероятная кухня. Я и забыть успел, что такая бывает. Большой двор, сад, березки, беседки, приятель у меня там завелся — литовец Бурмистровос, с которым приятно было общаться.

При этом меня все время вызывали на экспертизу и пытали электрическим током. Они смазывали нервные узлы токопроводящей жидкостью, каким-то раствором, подводили электрод и смотрели реакцию: прыгает нога или не прыгает. Я изо всей силы старался делать наоборот от того, как хотелось: если ноге хотелось прыгнуть, я ее сдерживал. Но, видимо, не очень у меня получалось. Две недели я там прокайфовал, и врачи мне говорят:

— Абсолютно здоров, ноги, как у лося, — значит служи. Сейчас поедешь сам с попуткой в часть, а мы пока будем составлять бумаги, что ты здоров, — дня через три они придут.

Я вернулся в часть и говорю, что меня признали больным: полиомиелит, мол, тяжелые последствия, — меня комиссуют. И люди поверили. Офицеры и сослуживцы меня поздравляли, руку жали, что как же здорово — комиссуют. А я-то знаю, что через три дня все будет разоблачено. Ну, думаю, и ладно — гуляю три дня.

Никаких приставаний, хожу нагло, все какими-то делами заняты, а я — в библиотеку, беру там «Новый мир», «Октябрь» и иду в лес читать. Мне даже замечание сделали: конечно, тебя комиссовали, но не надо же так борзеть.

Через три дня приходят мои бумаги, и тяжелый шок для всех. Что же это он — мало того, что абсолютно здоров, так еще и издевается? Назвал себя «комиссующимся», а его признали здоровым.

Вызывают меня и говорят:

— Ну что — пойдешь под трибунал. Это называется «злостное уклонение от воинской обязанности» — до семи лет.

— Ну, значит и пойду. А так вообще-то у меня все равно ноги болят.

Отправили меня в военную тюрьму — готовить мое дело для трибунала.

Небольшая тюрьма типа СИЗО, но не серьёзная — не окружная. Часть охраны — «красноперые», мвдшники. Там был один хохол, белокурый, похожий на эсэсовца: двухметровый красавец с голубыми глазами. Садист-красавец. О, какой измывался: заставлял и на животе ползти, и гусиным шагом, и бежать задом наперед с руками на затылке с утра до вечера с перерывами на лесоповал. Отправляли нас на товарную станцию, и мы там разгружали бревна с платформ под присмотром автоматчиков.

С автоматчиками шутили:

— Что, есть хоть у тебя патроны?

— Есть!

— Стрелять будешь?

— Буду!

— Врешь ведь.

Такой юмор.

Спали на так называемых «вертолетах» — в камеру ставятся две скамьи, и на них кладутся доски. Каждый со своей доской-«вертолетом» забегает, кладет между скамьями и прыгает на нее. Бушлат под голову. За ним следующий, и так по порядку. В пять утра подъем и — маршировка, гусиный шаг, потом ползком и так далее.