Сады и пустоши: новая книга - [39]

И вот с Виталием Гайдаром мы сдружились. Он был проблемный парень. И он сразу выделил в качестве «точки проблемности» Козловского. Казалось бы, что ему Козловский? Виталий на третьем курсе, а Козловский только что поступил. Но практически на любой встрече со мной он Козловского обсуждал. Его очень занимала еврейская тема — происхождение евреев, психопатии евреев, психология евреев, заговор евреев. В советское время антисемиты были на каждом шагу — просто с разной степенью отвязки. Все зависело от того, в какой ты нише. Если ты сидишь в среде еврейских интеллигентов, то наезжать на евреев не «политесно». Но если ты уверен, что рядом нет евреев, то пожалуйста.

Впервые у меня появился собеседник, с которым говорил о Канте и Достоевском. Он говорил о них непрерывно. Почему о Канте — не могу сказать, но Достоевский его заразил так же, как и меня. Достоевский служил входом в очень близкие нам проблемы — проблемы революции, восстания, проблемы подпольного человека.

Мы же шизоидные интеллектуалы, мы же исследователи черной метафизики, metaphysique noire, мы ищем бездны, которая должна быть актуализирована. И у Достоевского есть этот вкус. Этот вкус я почувствовал в Виталии Гайдаре. Например, мало кто помнит такого почти незамеченного невидимого персонажа из «Бесов» — Лямшина, который играл на пианино «Марсельезу», переходящую в песенку «Мой милый Августин», когда «свои» собирались. А Гайдар чуть ли не лекцию мне прочел об этом Лямшине.

Основными темами наших разговоров были трансцендентализм Канта, «русские мальчики» и революция у Достоевского, и евреи. А точкой сборки всех этих тем являлся бунт против Совка.

Многие думали, что Совок — следствие революции: вот-де чертовы большевики устроили революцию, и теперь вот такая толстозадая тупость царит повсюду, восставший хам пришел, ЖЭК, завод, местком, партком. Не было четкого сознания, что окружающая нас советская реальность никакого отношения к революции не имеет. Этого не было. Но я же был антисоветчиком независимо от того, кто там что устраивал. Гнусный Совок, который что-то бормочет о сохранении жизни на Земле, — его как раз и надо мочить. На некоторое время я стал даже социал-дарвинистом.

Я вырос

Я вырос за оградой дачи, в которой был рай. Главной моей проблемой был мой дядя, который мог создать физическую угрозу — и создавал. Его просто прогоняли пару раз, когда он уже был готов заняться мною непосредственно. Выше этого ничего не было. Я не знал, что может быть несвобода.

В 50-й школе я устраивал постмодернистское шоу с восхвалением Мао цзе Дуна, даже не подозревая, что есть какая-то холодная страшная реальность, где выбивают зубы и ломают кости. Зубы пока выбивали в драках, резали в драках. Это была жизнь котят.

Меня ничего не тяготило.

После того как та пелена, то стекло, которое меня отделяло от мира, кончились, я вошел в соприкосновение с реальностью, ее красками и ощущениями яркости. Ведь каждый элемент — скажем, запах травы дачной в закоулках сада — несёт в себе то ли какое-то обещание, то ли угрозу, то ли напоминание… Много всего — ко всему я присматривался, принюхивался.

Быть взрослым мне не то что хотелось или не хотелось — я просто вообще не воспринимал эту тему. Что такое быть взрослым? Взрослый — это категория социальная. Люди хотят стать взрослыми, чтобы занять какое-то место в обществе. Я же вообще не был вписан в социум. Я никогда не хотел занимать место в обществе, я хотел его разрушить.

Я с девяти лет зоологически ненавидел любую власть, любое общество. Я твёрдо знал, что рано или поздно доберусь до конца этой власти и вцеплюсь ей в горло, когда она будет подыхать. Я знал, что так будет, и просто обдумывал те формы организации бытия, которые надо будет инсталлировать вместо этой. Как правило, картинки, приходившие мне в голову, носили достаточно тоталитарный характер.

О страхе в советских людях обычно говорят в пошлой манере. В моих родственниках ничего советского не было — как и важного советского элемента в виде страха. Они принадлежали к высшей номенклатуре, но и в ней оставались инородным элементом по своему происхождению и сущности.

Моя мать рассказывала, когда Сталин умер, она вошла в комнату к бабушке и, рыдая, сказала:

— Мама, ну что же теперь делать?

На что та ответила с ненавистью:

— Что ревешь, дура.

Та онемела.

Бабушка моя — человек бесстрашный. Будучи гимназисткой, преподавала в казачьих станицах. Видела командарма Сорокина. На ее глазах убивали. Трудно было ее запугать. Но она была ушиблена этим режимом и очень напрягалась любыми творческими и вообще свободными проявлениями.

В 10 или 11 классе я познакомился с японцем из Университета дружбы народов. Мы с ним бродили по Москве, беседовали по-английски. Он был «красный» японец, а я его распропагандировал, говорил, что здесь все не так, нет никакой свободы. Дал ему свой номер телефона. Он позвонил, попал на бабушку — она впала в состояние тяжелого шока и сказала, что он ошибся номером, что здесь таких нет.

А мне закатила скандал:

— Ты понимаешь, что означает общение с иностранцами? Ты что, хочешь нас всех погубить?