Сады и пустоши: новая книга - [26]

Потом оказалось, что у нас рублей мало. Попытались продать мои часы, подаренные в пятом классе. Но когда мы принесли часы в часовую мастерскую, у нас отказались их взять: видимо, заподозрили что-то. Мы пошли и поменяли их у какого-то ханыги, и через полчаса принесли уже другие часы. Часовщик их тоже не взял и даже кого-то вызвал. Тогда мы решили грабить — нож-то есть.

— Давай, — говорю, — будем подстерегать людей между поездами, где пути: поезда разные стоят, кто-нибудь одинокий попадется.

…Как нас повязали, я не помню. Может, Саша подставился. Повязали, в общем. Мы еще не успели никуда уехать из Москвы. Менты, бабушка откуда-то появилась.

Прошло несколько часов, наступил вечер, и тут Саша… У него вечно возникали какие-то свои провокационные цели. В этом смысле он похож на Чаплина, который протоиерей. С нами менты беседовали поодиночке, и Саша, оказывается, сказал:

— Да, мы бежали. Мы хотели бежать в Иран, потому что ненавидим советскую власть. Ну какие у нас были мысли? Мы хотели попасть к американцам, поступить в школу ЦРУ, чтобы потом бороться с советской властью. Возможно даже приехать сюда с фальшивыми документами, вести здесь подпольную подрывную работу. Наша задача, наша мечта — это вступить в ЦРУ.

Менты оказались сильно обескуражены тем, что Саша им выложил. Потом они решили со мной побеседовать. А Саша, выходя оттуда, сказал мне — так, чтобы они слышали:

— Я им все сказал.

У нас же как бы общая идея была.

Я был крайне недоволен тем, что он так нас подставляет. Но мы же товарищи, так что чего уж тут отнекиваться. Раз он так сказал — я все подтвердил: что, мол, да, мечтали стать црушниками и бороться с советской властью.

Нам рекомендовали больше не общаться.

Прошло несколько месяцев, и развернулся страшный скандал: сидя на уроке, Саша Козьменко внезапно сорвал с себя галстук, выхватил принесенный из дома нож и разрезал галстук на мелкие кусочки с криком «Долой этой красное ярмо!». Пятый или шестой класс. Вся школа стояла на ушах.

Его тут же исключили из пионеров. Я подумал:

— Круто, какой молодец! Это же надо!

Но не мог я ему простить, что он сдал наши планы. Мы их, конечно, не проговаривали, он их сам на ходу изобрел. Я против этого ничего не имел, но зачем ментам излагать?

Длительный период мы не общались: общение было табу. И в классе шестом — бесцветном, провальным классе, который ничем не запомнился, — неожиданно на переменке подходит Саша. Это уже меня немножко встряхнуло, потому что мы долго не общались. И говорит:

— Знаешь, ты когда-нибудь думал о том, чем становятся наши души после смерти?

— Нет, а что?

— Понимаешь… жизнь — она ведь совершенно не имеет никакого смысла, потому что мы умрем, и после смерти наши души становятся пучком лучистой энергии, которая вылетает в открытый космос, в вакуум. Там эти пучки лучистой энергии летят в бесконечную, вечную, бессмысленную даль среди холодной пустоты, среди искрящихся далеких, абсолютно равнодушных звезд. Пучки лучистой энергии, которые никогда не обретут покоя, не вернутся и не воплотятся ни во что.

Это произвело на меня страшное впечатление! Для меня тут же померк свет дня — в буквальном смысле. Я ходил по переменке кругами и не мог думать ни о чем другом. На второй перемене я стал думать о самоубийстве. «Пучки лучистой энергии» не покидали меня — я и сейчас помню это как вчера. Я вышел на улицу и бродил вокруг наших кварталов, вокруг Остоженки, по Кропоткинской; я думал о самоубийстве, думал о том, что жизнь бессмысленна, раз мы превращаемся в пучки лучистой энергии, — вынести это было невозможно.

И вдруг на встречу мне идет Миша Экарев, ковыляя и припадая на одну ногу, которая у него была короче другой.

Миша Экарев — странный парень, инвалид, колченогий с рождения. Сероглазый. Из старой дворянской семьи Экаревых. Эркар и Сувор — две шведские семьи, переселившихся при Алексее Михайловиче. Из Сувора произошел Суворов, а из Эркара — Экарев.

Их было два брата: один учился в ИВЯ[53] на арабском с французским отделением, а он, Миша, учился в моем классе. Умненький! Все его любили: очень правильный. Все-то он банально, но правильно говорил, знал, отвечал. И учителя его любили, и девочки, и все его жалели. Всегда дружелюбный, но в меру.

И я ему говорю:

— Миша, слушай. Я хочу с собой покончить.

— А что такое? Что случилось?

— Да ты понимаешь, мы, оказывается, пучки лучистой энергии! Помрём и будем лететь в бесконечной холодной пустыне — звездной, длящейся в холодном вакууме бесконечно… Мысль эта невыносима! Хочу покончить с собой.

— Ты знаешь, — говорит Миша, — Я могу тебе на это вот что сказать: я тебя понимаю. Но ты подумай вот о чём. Оптимист видит целый сыр, а пессимист только дырки.

Как ушат воды на меня вылили. Эта фраза нанесла такой удар по моему состоянию, что я внезапно опомнился, заморгал глазами и подумал:

— Какая чушь!

Действительно, бред полный. Пучки лучистой энергии… Бывает же такое!

Наваждение мгновенно прошло. Саша Козьменко навел на меня это наваждение, а Экарев, которого все обожали за его правильность, с меня это наваждение снял. Я его обнял и говорю:

— Спасибо, Миша!