Сады и пустоши: новая книга - [27]

— За что?

— Да ты сам не знаешь. Спасибо.

— Ну, всегда готов.

Кстати, через много лет — мы уже окончили школу, меня выгнали из университета, уже выгнали из армии, уже жил я с Леной на Гагаринском, — иду я к Дому ученых на Пречистенке. А Миша жил напротив Дома ученых в огромном доме, который сейчас забрали под что-то ВПКшное. Иду — и навстречу мне колченогий Миша Экарев, здоровый уже мужик, слегка заросший, слегка небритый. Я раскрываю широко глаза и говорю:

— Миша, ты ли это?

Он говорит:

— Да, привет.

— Как рад, что тебя встретил. Ты что делал всё это время?

— Да ничего, учился, всё нормалёк.

Он — прежде очень корректный, из старой культурной семьи — говорил незнакомым мне языком.

— А где учился-то?

— В Институте стали и сплавов.

— А что ты сейчас делаешь?

— Мастер смены на заводе.

Я пребывал в шоке: не ожидал, что из протюканного, умненького мальчика, сторонившегося любых эксцессов, выйдет такая странная пародия на пролетария.

Брат его, здоровый красавец, кончил ИВЯ, получил назначение в Алжир, делал комсомольскую карьеру в ЦК комсомола и скоропостижно умер от инсульта. Когда мы были совсем маленькими, он учился в 10 классе. А когда я поступил в ИВЯ, он его заканчивал, был на последнем курсе и умер вскоре после этого. Несчастливая семья: один ребёнок умер молодым, второй колченогий…

А с Козьменко мы после 13–14 лет контактировали мало — разошлись. А потом я узнал, что он поступил во ВГИК, стал режиссером. Потом его посадили.

И вот я как-то снимался в фильме у одного югославского режиссера[54], и во время перерыва сидел с оператором, студентом ВГИКА с четвёртого курса (а на дворе 1980 год), и заговорили о судьбах советской кинематографии. Ну и тут конечно же как всегда: звезда, гений, четвертый курс, новое поколение. Говорит:

— Все лохматое дерьмо, ерунда. Но губят же, губят звезд. Вот был один режиссер, гений — и того загубили и посадили. Посадили, загубили гения, который обещал реабилитировать весь советский кинематограф.

— Правда? А как зовут? — спрашиваю.

— Был такой Козьменко.

— Сашка, что ли?

— А ты что, его знаешь?

— Так мы друзья детства, соседи по дому.

— Да ладно! Ты его сосед? Ты его знаешь? Да ты знаешь, он — гений, вся киномолодежь на него молится.

— Правда?

— Ты еще спрашиваешь? Это вообще что-то, но Совок его сломал.

Потом я встречал Сашу, он всегда был пьян. Иногда, когда я жил на Мансуровском, слышал его ругань и вопли снизу. Девки у него были красивые — как всегда у режиссеров, — несмотря на то, что он уже в хлам деградировал. Девочек он подбирал, говоря, видимо, примерно такое:

— Я сделаю из тебя звезду, — как режиссеры обычно делают.

И делал — они были несчастны все.

Однажды я к нему зашел. Он дал мне кассету и говорит:

— Посмотри мой фильм 1988 года. Считаю, неплохо получился.

Это уже были 90-е — 95-й, наверное. Я пришел домой, поставил. Это была сепия, не цветной[55]. Экранизация Леонида Андреева про то, как один жандарм попал во время революции 1905 года на баррикадах в плен и сначала ждал, что его расстреляют, потом начал помогать строить баррикаду, а потом молодой рабочий, который к нему относился с большим недоверием, повел его в штаб, а по пути они попали на разъезд казаков с офицером, и тут же жандарм завопил и сдал рабочего, что тот с баррикад, и потом с удовольствием дирижировал его расстрелом. Рассказ яркий о том, что легаш — всегда легаш. Я бы не сказал, что шедевр — я видел советские фильмы и поярче и получше, — но что-то в нем было.

Потом говорили, что он занимается документальным кино, член гильдии кинематографистов.

А сидел он по политической статье. Там, видимо, с ним плохо обходились. Пытали и, как говорят, сломали ему ногу, — он хромал после лагеря. Бросили бревно на него при разгрузке вагонов. Запытанный, он всю дорогу пил, когда вышел.

Другая интересная линия продлилась много дольше — Леша Юрасовский.

Его семья была связана с нашей странными нитями. Его бабушка, урожденная светлейшая княжна Надежда Георгиевна Грузинская [56], тоже служила секретаршей у Крупской, как и Стасова, дружившая с моей бабушкой.

Княжна Грузинская вышла замуж за детского доктора и семейного врача в нашем доме. Она была очень красивая женщина, приятная, милая, правильная. Похожа на мою бабушку, только бабушка — казак в юбке, довольно брутальная. А эта — вся зефирная, но консистенция у них была общая. Даже завитки какие-то общие были. Бабушка была просто казарменным изданием этой княжны.

Но бывали и странности. Как-то, когда я учился в 10 классе, она звонит и говорит:

— Я хочу вас обрадовать очень хорошей новостью. Вы знаете, принято решение, что мальчики из хороших семей будут приниматься в университет без экзаменов.

— Да, это новость хорошая, — говорю.

Да, странная была женщина. Но очень красивая.

От этого брака доктора и княжны Грузинской родилась Ирина Алексеевна, которая вышла замуж за Владимира Святославовича Юрасовского. Ирина Алексеевна преподавала музыку в Гнесинке или консерватории[57]. Хищная, красивая, с четкими чертами. Сложные отношения были у нее с сыном Алешей.

Владимир Святославович Юрасовский принадлежал к старинному дворянскому роду, появившемуся на Руси при Алексее Михайловиче. Шляхетский литовский род с крутым и сложным гербом, где есть несуществующая птица Гранодрант или что-то в этом роде. Он жил в коммунальной квартире на первом этаже напротив итальянского посольства в Денежном переулке, недалеко от книжного магазина, окнами на Дом Дворцового ведомства.