Сады и пустоши: новая книга - [25]
Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Я книжку прочел как не читал никаких сказок в раннем возрасте. После нее я взялся за более серьезные книги. Прошел социал-дарвинизм, идеи борьбы за существование и страшной борьбы видов, «падающего подтолкни».
Ницше я полюбил за одно имя и за слух, что он является крайне реакционным. Обязательно полюбил Шопенгауэра. Выискивал о них скудные крохи информации в советских словарях. Ну и разрабатывал идеи антигуманизма, ненависти к добру, любви к жестокости, к насилию, идеи превосходства. И всё это я записывал в маленький блокнотик авторучкой с синими чернилами.
В конце концов бабушка, мой вечный Цербер, нашла эту тетрадку, прочла её — и у нее ум за разум зашел. Она поплыла, и не зная что делать, глупо пошла в школу. И показала директрисе.
Надо тоже понять бабушку. Она находит текст, где написано, что нужно воспитывать в себе безжалостность, что нет ничего омерзительнее любви к человеку, и первое, что у нее в голове возникает — не этическое возмущение, что у внучека крыша поехала на почве мизантропии, а что внучек собрался на Колыму по статье 58–10. Как же это предупредить? У нее возникает идея: на ранней стадии придать гласности, озвучить и блокировать, купировать, чтобы не пошло дальше. Она хотела как бы «заморозить» процесс и потом со временем постепенно разобраться. А то будет человек так подспудно развиваться, и когда ему исполнится восемнадцать, возьмут его под белые ручки, — и прощай, жизнь.
Она принесла мою тетрадку в школу, и там тоже задумались, что с этим делать. Меня вызвали к директрисе. Пока я ее ждал, молодая с огромными сиськами секретарша, хлопая глазами, говорит мне:
— Гегеля читаешь, да? Вот у меня приятель тоже читал-читал, а сейчас в дурдоме сидит.
Это, конечно, не прибавило у меня тепла к бабушке.
До сих пор жалею об исчезновении той тетради: было бы забавно с ней столкнуться.
Заряд, который у меня сформировался, шел из меня, из солнечного сплетения, — это ненависть к идее мира.
Из-за того, что рядом со мной была бабушка, у меня еще была ненависть к женскому полу, то есть феминизм и матриархат я ненавидел зоологически и считал, что это синонимы — Совок и матриархат. Так оно и было, конечно: Совок, матриархат, лицемерие…
Кстати, я же не понимал, что вся борьба за мир, «сражения за мир», — голое лицемерие. На полном серьезе все это воспринимал. Мне казалось, что они действительно такие матриархальные, любящие добро, тепло, чавканье жизни. Я хотел мочить и жечь их за это.
Был у меня друг, с которым я все это обсуждал. Жил он внизу, прямо подо мной — Саша Козьменко. Мой ровесник и учился в классе «Б».
Очень интересная семья. Отец — крупный чиновник железных дорог. Наш дом построили для Малого Театра, но каким-то образом он тоже там появился, но на первом этаже, — не такой солидный, как второй и выше, а первый. Он был каким-то руководителем — большой человек с секретаршами. Высокий, костистый человек со странноватым лицом. Может быть, современный Саша Козьменко на него похож: я его не так давно видел — он переехал со старой квартиры, продал ее.
Итак, у большого человека была жена и секретарша. Жена узнала, что она не любимая жена, что у секретарши будет ребенок, и покончила с собой. Саша тогда еще не родился.
Мне рассказывали, что она заперла всё и пустила газ. Пожарные приехали, с улицы разбивали окна. А Козьменко-старший, когда пытались достать его жену, всё суетился и повторял:
— Мебель не попортите.
Мой дед оказался поблизости и сказал ему:
— Сволочь, у тебя там жена умерла, а ты мебель вспоминаешь.
Это мне бабушка рассказывала раз сто.
Жену вытащили, увезли в морг, похоронили, и буквально через несколько дней — рассказывала бабушка с ненавистью, даже яростью, — пришла секретарша с огромным животом. Из этого живота родился Саша Козьменко. В глазах бабушки он уже автоматически был бастард, «полный ублюдок», все очень плохо. А я помню мать его — она безумно любила Сашу. Между ними существовал очень теплый контакт. Смазливая была — интересная женщина, хотя и не красавица.
И мы с ним сдружились лет в десять-одиннадцать. Оказалось, что он тоже антисоветчик. Мы очень сошлись на этой почве и решили бежать из этой страны. А куда бежать? Решили бежать в Иран. Ну а как бежать в Иран? Надо украсть деньги, переодеться в одежду его отца. Надел на себя его костюм, галстук, рубашку, шляпу. Я был высокий, но штаны подвернул. Было очень интересно надеть качественную одежду взрослого человека: шикарные ботинки мягкой кожи, шелковая белая рубашка — таких вещей не было в те времена у обычных людей. Я себе очень понравился в зеркале. Повязал галстук, надел шляпу, взял дядин нож-финку, сколько-то рублей, и мы свалили. Кстати, тогда же можно было сесть на поезд без паспорта.
Потом оказалось, что у нас рублей мало. Попытались продать мои часы, подаренные в пятом классе. Но когда мы принесли часы в часовую мастерскую, у нас отказались их взять: видимо, заподозрили что-то. Мы пошли и поменяли их у какого-то ханыги, и через полчаса принесли уже другие часы. Часовщик их тоже не взял и даже кого-то вызвал. Тогда мы решили грабить — нож-то есть.
