Сады и пустоши: новая книга - [24]

Что значит русский талант: встроен блок самоуничтожения, как в ракету.

Классе во втором-третьем, летом на даче вокруг меня всегда было несколько мальчиков моего возраста, которые играли со мной. Мы строили из песка рыцарские замки, укрепляли их, и всё это только для того, чтобы разбить их, меча в них камни. Чей замок скорее рушился, тем быстрее проигрывал его владелец.

Среди нас был холёный мальчик со слегка обвислыми щеками, в очках. С бабушкой, хорошо мне понятной, явно закончившей гимназию или притворявшейся, что она закончила гимназию. Этот мальчик давал мне пострелять из своего лука и поиграть выточенным из дерева пистолетом ТТ.

А играли мы с ним в допрос. И по ходу игры я был вор, а он был следователь. Он меня пытал, допрашивал, нажимал на «пулевые раны». Я кричал от боли, но говорил: «Нет, ментовская сука, я ничего не скажу!» В конце концов его бабушка услышала все эти ужасы и заявила, что она категорически против таких игр, что это ужасно и что в такие игры играть нельзя. Мальчик начал хныкать, выть, топать ногами, и бабушка дала задний ход. Она разрешила нам играть, но играть мы должны были в шпиона и сотрудника НКВД. Ей показалось, что такая формулировка будет гораздо интеллигентней. Да, бабушка моего приятеля считала нквдешников интеллигентными людьми. Шпионы и те, кто их ловит, — высший разряд. А менты и воры — не интеллигенты. Такая идея.

Мне было лет девять, Сталин уже умер. Строго говоря, уже не было НКВД: была уже создана какая-то там госбезопасность. Но НКВД играло роль мистической черной комнаты, в которой Синяя Борода что-то держал взаперти, а очередной жене говорил: «Ни в коем случае туда не заглядывай». Естественно, советские люди были выстроены по струнке.

Мы стали играть точно в ту же игру: он мне давил на раны, я с проклятиями выл. Только на этот раз я орал про что-то вроде сегодняшней «кровавой гэбни!».

Я жил в каком-то сновиденческом мире до восьми-девяти лет, находился как бы внутри кокона. Между мной и миром стояла стеклянная стена. У меня не было никаких ощущений: они были словно заморожены. Я был как бы отстранен, спал наяву.

Помню, на мои восемь лет дядя, мой враг страшный, подарил мне настоящую саблю. Это была парадная сабля конца XIX века, как я сейчас понимаю, по форме полагавшаяся чиновничьим парадным костюмам, — скажем, письмоводителю, коллежскому асессору. Им полагалась сабелька и форма.

Такая сабелька была в нашей коллекции. Дело происходило еще до дядиной попытки самоубийства. Он ее тупил специальным бруском, затуплял острие прежде чем подарить мне. Я просил этого не делать, но он сказал:

— Нет, лучше тебе я подарю тупую.

И торжественно мне ее преподнёс. Я взял ее в руки и подумал: «Как странно! Я ничего не чувствую. Многим ли мальчикам на день рождения дарят настоящую саблю? Это же большое счастье, это же редкость — а я ничего не чувствую. Когда же это кончится? Когда я проснусь?» Я чувствовал стеклянный колпак, который был для меня как тяжкое бремя.

Я проснулся, когда мне было девять лет.

Собирался в школу ко второй смене. Утро уже прошло, и я был в столовой, в большой комнате, и неожиданно мое внимание привлек радиоприёмничек. На дворе стоял, наверное, 1956 год, и передавали что-то в хрущевском дискурсе: «мирное сосуществование, борьба за мир». До этого я воспринимал радио как белый шум: вообще не вслушивался и не придавал значения.

И вдруг щелчок — и тонкая пелена, окутывавшая меня, лопнула, прозрачная резина разорвалась, и хлынул поток света. Я услышал ярко все эти слова, которые произносило радио, и почувствовал глубочайшую ненависть к тому, что стояло за этими словами, — к борьбе за мир, к мирному сосуществованию. Я почувствовал зоологическую ненависть к слову «мир».

И поскольку с того дня я испытывал ненависть к слову «мир», то я очень полюбил слово «война». И логически меня стали концептуально привлекать все идеи, которые противолежали основному направлению пропаганды.

С этого момента для меня начались политика и философия.

Мои взгляды эволюционировали постепенно. Когда я первый раз по радио это все услышал, начал с того, что стал читать газеты, и я ненавидел то, что читал. Я думал, что хорошо было бы, если бы сейчас началась атомная война, и чтобы империалисты дали как следует прочихаться всей этой твари, всех их перемочили. Особенно я радовался, когда узнавал о появлении новых американских баз, об очередном каком-нибудь американском генерале, который прибыл в Европу устраивать провокации и наращивать военную угрозу. Я потирал руки и думал:

— Давай-давай. Скоро, наконец, это все разразится, и Совка не будет.

Потом я стал более внимательно читать эти тексты — вглубь. Обязательно каждое утро, когда я шел в школу, останавливался у стенда и просматривал все, что относится к политическому пространству. И был еще огромный дедовский шкаф с книгами, но среди них было много и мусора всякого. К примеру, там была дореволюционная книга про гончих собак с великолепной обложкой. Это было не очень интересно.

Мне попалась книга профессора — то ли Зеньковского, то ли Зелинского — из Санкт-Петербурга, 1912 года, — «История древней философии»