Сады и пустоши: новая книга - [22]

Полиомиелит делает из человека паука с искривленными ручками и ножками: у меня в классе была такая Наташа Токарчук, ставшая жертвой полиомиелита. Она напоминала мне, что могло бы стать со мной. Она ходила на странных пружинящих приспособлениях, подвязанных к ее ногам, перемещалась как робот. Довольно жуткое зрелище. Но я этого избег. Я прошел через Морозовскую больницу с курсом пенициллина.

Дальше меня отвезли в Евпаторию, и там года два или три подряд бабушка подолгу со мной жила, водила меня в специальный центр реабилитации для полиомиелитников, где проходил постоянный массаж. Массаж и купание.

Наша семья там снимала домик. Тогда была совершенно другая Евпатория — с покинутыми татарами домиками и беседками, увитыми плющом. Выглядело как в фантастическом мире. Я гулял, купался, крабов ловил.

Была там девочка Пакита[48], испанка лет пяти, — моя первая любовь. Ее родители тоже снимали домик — политэмигранты после гражданской войны.

Мы играли в гражданскую войну с ней и с другими детьми. Я разбил коленку, и бабушка пошла качать права к родителям Пакиты, что вот из-за вашей дочки мой внук разбил коленку. Они же в свою очередь просто впали в недоумение: ведь дети на то и дети, чтобы коленки разбивать.

Есть фотография, где я сижу в панамке на суку, меня поддерживают, я смотрю в объектив, и написано: «Евпатория 1952 год». Еще был жив Сталин.

Зашел я там в какие-то гости поблизости, где жил мент. Он сидел в беседке в огромных семейных трусах, полуголый, и чистил наган. Смотрел на меня и подмигивал. Я за ним с большим интересом наблюдал: сочетание синих сатиновых трусов с наганом на меня произвело убойное впечатление.

Когда я пытался отделаться от присяги и от армии по-хорошему, ссылался на то, что в детстве у меня был полиомиелит и что я не могу ни ходить, ни стоять, ни маршировать. Меня отправили в госпиталь, проверили. Дали заключение, что здоров как бык. Один из уникальных случаев полиомиелита без всяких последствий.

Все провиденциально: сейчас я не могу ни ходить, ни стоять, ни тем более маршировать. А тогда я просто нагло врал.

Школа

В школу меня отвел дед — это было незадолго до его смерти.

Он отвел меня в 50-ю школу. Тогда это было четырехэтажное здание из красного кирпича, построенное в 1940 году, с портиком квадратного сечения, с кирпичными колоннами. Школа одной стороной выходила в Померанцев переулок, а другой — в Кропоткинский. Не так давно — может быть, с год назад — я специально ходил посмотреть на эту школу. Сейчас её оштукатурили, теперь она светлого цвета. А была красная кирпичная школа.

Во дворе толпилась пропасть народа. Я держался за руку деда. Вокруг какие-то мальчики, букеты цветов. Это был первый год, когда ввели совместное обучение — впервые увидел много красивых девочек.

Итак, дед ушел из моей жизни, а я стал учиться в 50-й школе.

У меня были сплошные пятерки, но, как я понимаю, это ничего не значило, потому что классный руководитель — она же учительница по всем предметам в начальной школе — была на особом контроле у родителей из хороших семейств. Она очень приглядывала за несколькими детьми в классе. И у них до конца начальной школы всегда были хорошие оценки.

К тому же я читал с трех лет, а в классе примерно две трети либо не умели читать, либо читали по складам с большими проблемами. Я еще до школы читал толстые книги для удовольствия и писать тоже умел. Большинство моих одноклассников выписывали палочки, а я уже в три года написал маленький рассказ для мамы, он до сих пор где-то хранится в ее архиве.

Школа была камерной и очень заботливой в отношении своих учеников. Кстати, с первого до последнего класса я проучился в классе «А».

Но школа была тяжелой, я её не любил. Мы занимались в две смены, очень тяжело было утром вставать. Занятия в первую смену начинались непривычно рано, и подниматься приходилось часов в шесть, если не раньше. Уроки начинались в восемь.

Я вставал в шесть, обливался холодной водой и садился делать уроки, которое у меня оставалось со вчерашнего дня: часть уроков я доделывал утром. Потом пятнадцатиминутная прогулка до школы. Первые два-три класса я ходил обязательно в сопровождении домработницы — всё той же Анны Тимофеевны.

И всегда надо мной нависала бабушка, которая не позволяла мне расслабиться, постоянно жестко контролировала, чтобы я делал уроки. У нее была идея «хорошизма», сверхусилия. Она меня заставляла повторять весь курс во время дачного отдыха. Это означало, что в определенные часы — скажем, с двенадцати до двух или с одиннадцати до трех — я занимаюсь физикой, математикой, русским языком или еще какой-нибудь ерундой по программе пройденного года. Я должен был за лето постоянно изучать то, что уже пройдено в течение прошлого учебного года, чтобы начать новый год «ориентированным», чтобы не отвыкать от учебы за лето и начать следующий учебный год почти без перерыва.

И я, как дурак, сидел и занимался этой физикой чертовой, решал задачки. Но толку от этого особо не вышло, потому что я всегда получал по физике двойки, в лучшем случае — тройки…

Пионером я стал очень поздно. Старался долго не становиться пионером — никто особо и не звал, но уже было как-то неприлично, потому что скоро в комсомол, а я еще даже не пионер. Стал я этим пионером, по-моему, в четвертом классе.