Сады и пустоши: новая книга - [21]

Дача моего детства, еще внутри не отделанная, с большой спальней на втором этаже, была обклеена фанерой, напоминающей материал для изготовления ящиков. На стенах мой отец углем сделал большие рисунки, наброски — сидящие восточные женщины в шароварах на коврах. Меня все это интересовало.

Мне было 4–5 лет, и уже тогда бабушка отпускала неодобрительные замечания по поводу этих рисунков, — что руки, мол, плохо прорисованы. Она была человеком целенаправленным, и если у нее появлялась идея, что этот человек со знаком минус, то она уже просто патологически не могла себя заставить сказать о нем хорошее. Если Мария Андреевна говорила что-нибудь доброе, то при этом должна была сопроводить тремя-четырьмя негативными комментариями. Да, он талантлив, но при этом лентяй, не способный работать, сосредоточиться, для него нужно создавать условия и прочее, и прочее, и прочее.

Одна работа отца всегда была перед моими глазами в моей спальне на даче, а дачная спальня сыграла большую роль в моем детстве, я провел там очень много времени и запомнил ее лучше, чем какую-либо иную спальню.

Картина, пастозный этюд. Не сразу можно было понять, что изображено. А это были развалины нашего родового имения в Шуше, — наш родовой дом, разбитый во время войны 1918–1920 года. Мама бывала в Шуше. Она ездила туда, когда я был маленький. И я там тоже был, хотя этого совершенно не помню.

К двенадцати годам моя жизнь делилась на две половины: зимой школа, летом — Валентиновка.

К этому возрасту сложился определенный дачный круг, там я встретил свою будущую жену Лену — она жила на соседней даче. История моей первой жены Лены тесно связана с дачей, но с дачей связано и ощущения свободы и тайны.

Огромный двор с садом — при бабушке он был ухожен, там росли плодовые деревья, крыжовник, малина, грядки с анютиными глазками. Но выходишь за ворота — и начинается бурелом, дикий парк и ощущение четвертого измерения. Как будто ты попал в пространство Стивена Кинга. Этот вкус с того момента всегда оставался со мной — постоянная близость четвертого измерения, выход куда-то, где наступает тишина и только взлетают птицы. Мгновенное ощущение, что ты не в обычной реальности.

Но я не люблю подмосковную природу, да и вообще русскую природу. Могу только силой воображения превратить её в выход в четвертое измерение, в параллельную реальность. Но эстетически вся эта зелень, влажность, чириканье, гроздья рябины кажутся мне унылыми. А вот что по-настоящему цепляет — песок, поросший кустарником, барханы… В Мардакане же камыш. Сейчас все это уничтожено, испорчено, а тогда были барханы, камыш и ракушки. Песок и скудная зелень на нем как символ аскезы, тщеты. Есть такое хорошее слово «факр» — беднота, нищета, лишенность.

Две мои реперные точки в жизни — горы и песок. Люблю оказаться среди сухих песчаных пространств…

Я считал подмосковную дачу своей фамильной собственностью — оказалось, что она зачата каким-то евреем, которого пришлось посадить. Дача-то была реальной, но в основе ее лежала ложь. А Карабах хоть и был виртуальным, но он был подлинным, моим Карабахом, моей собственностью, — никаких евреев не пришлось сажать. Это был мой лен[47].

Да, вот так: думаешь, вот она, реальность, а оказывается, что живёшь во вранье, а тут-то все виртуально, но это — истина.

Дача в Валентиновке оставалась для меня на протяжении многих лет местом притяжения — точкой, куда я всегда возвращался. Но последние годы ее существования дача стала действовать на меня расслабляюще. Я уезжал туда с намерением думать и писать, но погружался там в сомнамбулическую эйфорию. Особая влажность и чистый воздух: хотелось просто спать, пить чай и раскачиваться в гамаке, — не хотелось возвращаться в Москву, звонить и принимать звонки. Дача действовала деструктивно в итоге. И, наверное, правильно, что от нее пришлось избавиться, — впрочем, и обстоятельства были объективные.

Но она мне снилась и снится до сих пор, и это мучительный ностальгический сон. Сон о навечно утерянном.

Первое воспоминание

Опытным путем было установлено, что самое раннее мое воспоминание относится к моему девятимесячному возрасту.

Меня принесли в зоопарк. Помню, что оказался в огромном помещении, и там были полки, а по полкам ходили звери. Полки были забраны решетками.

В какой-то момент звери начали одновременно рычать с такой невероятной силой: оказывается, наступил их час кормления. Я был на руках у няньки — кажется, ее звали Маруся, — и чуть не сошел с ума от ужаса. Она говорила, что я «затрясся, как осиновый лист».

Мне никто не верил, когда я рассказывал об этом воспоминании. Его все знали, помнили, но, когда я рассказывал, мне говорили: «Ты не можешь этого помнить, тебе было девять месяцев, ты был слишком мал». Странно. Почему это человек в девять месяцев не может помнить, что с ним было?!

Тут я должен рассказать об одном факте моей биографии, который является теневым «микроаспектом», но важен на бессознательном плане. Когда мне был примерно год, я заболел полиомиелитом.

Внезапно на даче у меня поднялась температура, начался жар. Никто в тот момент, конечно, не думал, что это полиомиелит. Актриса Гоголева приехала в гости, и когда она меня увидела, сказала, что нужно срочно везти в больницу и не рассчитывать, что это простуда. И меня срочно доставили в Морозовскую детскую больницу. Болезнь захватили в первый день. У деда имелся доступ к американскому пенициллину — его тогда можно было получить только через союзников. Это меня спасло.