Сады и пустоши: новая книга - [23]

Тут какая тонкость. Галстуков пионерских было два типа. Один — тонкий, шелковый, дорогой, как бы кипеннокрасный, даже с алостью. Был и сатиновый — мутно-красный дешевый плывуще-фиолетового оттенка галстук. У меня были оба: шелковый — по праздникам, и на каждый день — сатиновый.

Но сатиновый галстук морально и психически носить было тяжело, потому что все нищие нашей школы носили сатиновые галстуки, — если они вообще поднимались в пионеры: в некоторых случаях их не принимали. Простые пролетарские дети, по два года сидевшие в одном классе, гоняли кошек по крышам или голубей пускали, — пионерами они не становились никогда. А без этого нельзя стать комсомольцем, а без комсомола ты не мог поступить в институт. Зачем кошкодавам институт? Зачем им быть пионерами? Но какая-то небольшая часть из простых и скромных становилась пионерами.

К примеру, был у нас такой Большаков. Бедный мальчик, учился на двойки и тройки. Но не хулиган, сидел где-то сбоку, тихий. Он был пионер и носил красный сатиновый галстук. Не кипенно-алый шелковый, а сатиновый.

А у меня было два таких галстука. И носил форму — тогда же форма существовала — гимнастёрку с поясом. Это тоже считалось нижним уровнем, low middle. Настоящие upper-классы ходили в кителе со стоячим воротником, как у Володи Ульянова. Вот на этот стоячий воротник повязывался каждодневно кипенно-алый шелковый галстук серьезными людьми — такими, как генеральский внук Земсков.

Земсков, сын армейского капитана и внук генерала КГБ. Учился на круглые пятёрки. Когда он однажды у доски сказал «Не знаю» и получил двойку, класс ахнул, потому что двойку Земскову невозможно было себе представить. Но в седьмом классе он от нас ушел, пошел в какой-то техникум. Тогда была странная мода уходить из седьмого класса и поступать в техникум — это называлось «идти в жизнь». Потом всё равно полагался институт, но техникум должен был приобщить к какой-то «жизни» непонятной. Окончил он техникум и в итоге стал слесарем или электриком в КГБ на Лубянке — в большом доме, где генералом был его дед.

Мажорный, вальяжный. Приходил в гости и приносил пластинки с буги-вуги[49] — или что тогда было?

Из особо ярких учеников начальных классов меня поразил Толя Розентуллер — самый маленький ученик, ростом чуть выше парты. Но говорил он чудовищным хриплым басом, как будто простуженный мужик, который рубил дрова на морозе, промерз хорошо, потом пришел домой и выпил водки. Маленький Розентуллер… У него уже чуть ли не в первом классе была щетина. И он носил красные ботинки. Это было потусторонне и странно. Вообще не привык я к красным ботинкам, — к цветным вообще. Мы все в те годы считали, что обувь может быть либо коричневой — что очень здорово, либо черной с какой-то вариацией оттенков. Черный — серый, черный — тусклый, черный — блестящий, начищенный. Но красные ботинки — что-то не из этой жизни[50]. Маленький, говорящий басом Розентуллер в красных ботинках — это было яркое пятно; я до сих пор его помню. Сидел он всегда на правой первой парте в правом ряду.

Были интересные хулиганы. Но самый прекрасный хулиган мог быть образчиком того, что сейчас называется «ватничество». Этакий национал-патриотизм из подвала.

Как-то мы стояли перед стенгазетой. И там вклеена вырезанная из газеты фотография, как ни странно, американского Боинга и подписано, что это Боинг, допустим, 707, и что американцы создали новый пассажирский самолет. Мы стояли в конце переменки и ждали, когда нас запустят в класс.

И какой-то патриот подвально-гопнического вида смотрит на фотографию и говорит:

— Во наши запузыривают!

Я ему говорю:

— Окстись, какие наши? Это же американский самолет. Написано: Боинг 707.

— Ты чё, какой американский?! Это наши запузыривают!

Он даже не хотел прочесть, что там написано, потому что, во-первых, мелко, во-вторых, он не стал бы разрушать своё теплое ощущение от того, что «наши запузыривают». Я понял, что это классическая парадигма, и что именно этого надо ожидать от таких людей. Они будут смотреть на фотографию с надписью «Американские инженеры изобрели паровоз» и с гордостью думать: «Это я изобрел паровоз».

Еще попадались ребята любопытные…

Вот был у нас в классе гениальный физик Молгачёв, сын географички. Русский человек, глубоко русский парень. С шишковатым лбом, широким носом, насупленный, похожий на дореволюционных русских мальчиков из студентов или разночинцев. С лобной складкой, отсекавшей переносицу ото лба, развитыми надбровьями. Легкий бубнёж, взгляд вниз.

И судьба такая же.

В десятом классе он прошел практически весь университет. Учителя относились к нему, как к хрустальному чуду. Он без экзаменов поступил на мехмат: он уже всё знал. Но к третьему курсу он спился.

У него отец был алкаш, причем буйный, и ходил слух, что наша географичка его убила ради сына. Отец-алкаш портит жизнь — надо сына спасать. Может, подлила ему чего-нибудь. Настолько это был гнилой алкаш, что даже не стали дело поднимать: понятно, что мужик тварь — сдох и сдох, а баба хорошая[51].

А сын — звездный был парень. Он мог бы спокойно играть в любой экранизации романа Достоевского. Лобастый, насупленный, крепкий, спортивный, высокий. Очень компанейский, товарищеский, держащийся как бы в себе. Но уже на третьем курсе спился в хлам.