Саалама, руси - [37]

— У меня такое ощущение, что вас двое, — девушка растрепала волосы и засмеялась.

Муки сдержанно улыбнулся:

— Да, тебе точно хватит.

— Сейчас протрезвею, — она глубоко вдохнула. Странный здесь был воздух. Тягучий, чистый, будто сладковатый. Девушка прикрыла глаза и расслабилась.

Из барака продолжал доноситься гвалт. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что там происходит. Додди плясал на столе и, широко размахивая руками, зазывал местных, попеременно называя их то «своими дорогими», то «долбанными придурками». Раскрасневшаяся Сюзон дергала его за штанины и упрашивала прекратить.

— Почему они не уехали?

Раскрытые двери барака были единственным световым пятном, на фоне которого ночь казалась еще непроглядней.

— Кто?

— Все. — Ливанская задумчиво посмотрела на мужчину. На самом деле, ей больше хотелось быть пьяной, чем действительно подействовал алкоголь. — Все наши. Почему они вернулись?

Муки ответил не сразу. Он опустил голову, задумался.

— Знаешь, — мужчина начал неторопливо, досадливо передернув плечами, будто ему мешал шум доносившийся из барака, — со временем привыкаешь. Это как в тюрьме: когда сидишь в ней много лет — втягиваешься, — он тихо посмеялся и уже серьезно выдохнул: — Постепенно начинаешь любить эти места. Мы ругаемся, жалуемся. Но, на самом деле, кто хочет уехать — уезжает сразу. Если уж ты остался, то остался.

— А Додди? — она невольно глянула в распахнутые двери. Тот продолжал куролесить, его звонкий голос разносился по всей деревне. — Он так мечтал выбраться отсюда.

Муки тоже оглянулся, посмотрел, как парень машет руками в окно, крича: «Хватит спать, идите к нам!» — и рассмеялся:

— Додди? — он покачал головой: — Додди никогда не уедет. Я никого не знаю, кто бы любил местных так, как он.

Девушка его не поняла, но Муки только посмеялся и деликатно обнял ее за плечи.

28

5 января 2009 года. Понедельник. Сомали. Деревня.

В Джамаме Муки достал все: доски, балки, рейки, молотки, гвозди, пилы, шпатели, валики. Десятки мешков, сплошь исписанных арабской вязью — произведенную в Эфиопии грязно-серую пыльную смесь, чем-то даже напоминающую гипсовую штукатурку. Для крыши он всеми правдами и неправдами раздобыл профнастил. Тот был уже не первой свежести, облезлый, кое-где замятый, с развороченными дырами от вытащенных гвоздей, но так даже удобнее — своей дрели у них все равно не было.

И, главное, он привез два десятка железных коек. Старых, ржавых и продавленных, но еще поддающихся ремонту.

Разгрузили машину быстро и весело. И теперь вокруг бывшего здания школы, радуя глаз, высились горы стройматериалов.

Под палящим солнцем в тридцатиградусную жару горстка врачей принялась играть в капитальное строительство, восполняя рвением недостаток мастерства. С самого утра и до поздней ночи новоявленные строители не спускались с крыши, загорая до черноты. Ливанскаядавно уже сбросила рубашку и закатала штаны выше колен. Муки совестил и ругался, сам то и дело вытирая пот со лба.

Тонкостей укладки крыши врачи не знали, поэтому делали как получится, учась на ошибках. Не было герметика — подпихивали солому, не было дрели — вколачивали гвозди в старые дырки. Получалось не ахти как, но если уж соломенные крыши аришей выдерживали, то эта и подавно должна была сгодиться.

На третий день явился Маххамед. Сомалиец долго мялся перед зданием школы, прикрывшись ладонью, как козырьком, и рассматривая людей. Потом углядел среди них девушку и счастливо заулыбался.

Ливанская была рада снова увидеть старика. Она сбежала по перекрытиям и уселась на корточки на самом краю:

— Привет, Маххамед!

С ним обязательно сначала надо было церемонно поздороваться, иначе тот даже речи с тобой не заведет. Так и будет стоять и укоряюще смотреть, но не издаст ни звука.

— Сабак ин нур, руси[1]. Маххамед пришел к твоя, — у сомалийцев была восхитительная цветистая манера говорить о себе в третьем лице. Мало того, старик еще и вечно подчеркивал это, тыча себя в грудь, чтобы она уж точно поняла, о ком идет речь.

Ливанская улыбнулась и развела руками:

— Маххамед, извини, у меня нет чая.

— Маххамед русская помогаю, — тощий, как жердь, дед важно приосанился, отчего его скособоченная артритом кривоногая фигура стала выглядеть совсем комично. Он самодовольно вскинул подбородок и выпятил грудь. Заплатанная клетчатая рубашка, на пять размеров больше, развевалась, как знамя. Девушка расхохоталась:

— Иди домой, ты уже старый.

— Тю! — дедок презрительно скривил толстые губы и набычился. — Ты… — тут старик задумался надолго. Она буквально с крыши слышала, как скрипят шестеренки в его черепной коробке, и вдруг радостно заулыбался, — баба! Ты куда строитель.

Давно ей не приходилось так искренне и весело смеяться. Воспоминания о русских и работе с ними слиплись в голове сомалийца в причудливую мешанину, и иногда выдаваемые им фразы доводили девушку до хохота.

Но упрямый дед ни за что не ушел бы сам — не оставлять же старика стоять посреди улицы — пришлось втаскивать его на крышу. Поднялся он с трудом, Ливанская тянула его по лестнице вверх, а Муки подталкивал снизу. Но Маххамед не тушевался и не сдавался, громогласно уверяя всех, что сейчас он тут поможет.