С высоты птичьего полета - [105]

Глава 55

Однажды утром, когда Йозеф прогуливался, чтобы размяться, он остановился и стал наблюдать, как возвращаются домой перелетные птицы. К огромной своей радости, он заметил, что единственное дерево, оставшееся по соседству, где так много срубили на дрова, распускается бело-розовыми весенними цветами.

Подойдя к своему дому, он заметил, что пианино мефрау Эпштейн все еще стоит снаружи. Надежно спрятанное под карнизом дома, оно было защищено от плохой погоды, но все же, вытолкнутое на неровный тротуар, обездоленное и бесприютное – оно смотрелось печально. Остановившись перед ним, он долго изучал его, вспоминая всю красоту музыки, что оно ему дарило. Теперь у него не было колеса, и его полированная красно-коричневая отделка потрескалась, и местами стала дымчато-белой. Без заботы любящего хозяина из каждого угла пианино сочилась печаль.

Внезапно что-то внутри забурлило, что-то подтолкнуло его. Он вошел внутрь и спустя пару минут вернулся со смятыми нотами в руках, он их нашел под кустами четыре года назад.

Осторожно приподняв крышку пианино, и положив ноты на подставку, он сел на круглый табурет. Сделал паузу и закрыл глаза в безмолвной молитве, пока завораживающие ноктюрны Шопена и живые концерты мефрау Эпштейн звучали в его мыслях. Он вспомнил последние слова Майкла в записке: «Отыщите человека, что играл на пианино».

Открыв глаза, он провел рукой по гладкой поверхности клавиш, нежно касаясь и пробуя несколько нот, он обнаружил, что оно чудесным образом до сих пор настроено. И когда извлеченный звук вознаградил его, он ощутил радость от резонанса, что пульсировал через его пальцы и восхищал его.

Затем, следуя тонкому почерку мефрау Эпштейн, он принялся играть ее сочинение. Сначала медленно и осторожно, гадая, вспомнят ли его немолодые пальцы и хватит ли им проворности, чтобы отыскать нужное место. Но по мере того, как они погрузились в знакомое, он открылся беспечной несдержанности, оживляя музыку со страницы и играя на разрыв аорты ее музыкальное творение. Его веселый, танцующий ритм заставлял пальцы протягиваться из тепла в холодный полдень, наполняя каждый уголок, каждое пространство тьмы и печали своей любовью, светом и надеждой на лучшее завтра.

Тут и там, по всей улице, люди не могли удержаться и не подойти к окнам и широко распахнуть двери, чтобы на порогах прижаться друг к другу. Даже двое солдат на углу улицы оторвались от проверки документов, их унылые лица посмотрели вверх в явном припоминании: они перенеслись в мир за пределами войны, в то время и место, где они все были ни добычей, ни охотниками, ни друзьями, ни врагами, а просто людьми, живущими в мире красоты.

Йозеф продолжал играть. После сочинения мефрау Эпштейн он играл все, что мог вспомнить – Шопена, Моцарта, Бетховена. Все, что, танцуя, рвалось из сердца к пальцам, он наслаждался, играя до полного изнеможения. В конце концов он устал, но счастье переполняло его, и где-то между Моцартом и Бетховеном он почувствовал, что улыбается.

Опустив руки на клавиши, он прошептал инструменту:

– Благодарю, мефрау Эпштейн. Спасибо за вашу прекрасную музыку.

И тут его пронзила мысль. Даже спустя годы после ее смерти, ей каким-то образом удалось пробраться в его настоящее и снова преподнести ему подарок. От него не ускользнуло, что он все еще был бессилен дать ей что-либо взамен.

С этой мыслью он благоговейно собрал ноты с подставки, и, захлопнув крышку, еще раз провел руками по его гладкой поверхности. Затем осторожно поднялся по ступенькам к своему дому, и на последней обернулся, глядя на улицу.

– Мой Амстердам! – крикнул он в холодный воздух. – Мой Амстердам! – проорал он в небо, устремив глаза ввысь, и улыбнулся двум женщинам, которые до этого улыбнулись ему и пошли дальше.

Глава 56

5 мая 1945 года

Однажды утром Ингрид поднялась со своей койки и направилась к двери камеры. Всю ночь в тюрьме стояла тишина, и это ее насторожило. Обычно эхо шагов по коридору и хлопки дверями не давали ей уснуть, но прошлой ночью в ее мире было тихо. И до сих пор никто с едой к ней не в не пришел в камеру, как это обычно делали по утрам охранники. Хотя «едой» это можно было назвать с натяжкой – если повезет, то горсть риса, или кусок черствого черного хлеба. Пайки, которые редко появлялись в самой партии, казались лакомством по сравнению с тем, что давали в тюрьме заключенным.

Она приложила ухо к двери и прислушалась – было тихо. Она положила пальцы на ручку и заметила, что та подалась. Обычно запертая снаружи, теперь она двигалась свободно. Она осторожно сдвинула ее полностью, и скрипучая дверь чуть открылась. Почему они ее не заперли?

Робко выглянув в коридор, она услышала торопливые шаги, они приближались. Юркнув в свою камеру, она немного приоткрыла дверь, чтобы видеть, кто идет, и опасаясь выходить, если это будет охранник. Она на себе узнала, что происходит, когда она не подчиняется, ее челюсть до сих пор не оправилась после пощечины, которую она получила за то, что надерзила одному из надзирателей. Но чем дольше она следила за мужчиной, который к ней приближался, тем яснее ей становилось, что он не нацист. На нем была истрепанная гражданская одежда, он слегка прихрамывал, его покрытое синяками лицо покрывала многодневная щетина. Она неуверенно открыла дверь пошире, чтобы лучше видеть.