С портрета смотрит на меня... - [3]

Все это было переписано, как-то поименовано; присутствующие подписали акт. Все сложили в тот же баул. Нам с Антониной Семеновной было сказано спасибо за сохранность драгоценностей, которые будут переданы в фонд обороны. Мы почувствовали себя счастливыми: все сделали как надо.

Впоследствии я потеряла Антонину Семеновну из виду. Мы встретились нечаянно уже в пятидесятые годы, в детском санатории «Теремок» в Ушкове. Она работала там медсестрой, я как главврач детского сектора приехала по службе. Мы встретились, как встречаются однополчане, пообнимались, поплакали. Сели на скамейку, перебивая друг друга пересказали то, о чем я сейчас написала.

Мама вспомнила случай из жизни; в жизни наших мам главное время пришлось на Отечественную войну (хотя они помнили и гражданскую). В мамины руки попало сокровище, само приплыло, как в сказке, — и уплыло. Такой случай послужил основой сюжета множества увлекательных историй — детективных, авантюрных, фантастических, криминальных. Во все времена человечество тешило себя мечтою о кладе. Но мамин случай особенный: мама испытала счастье не от обретения клада, а от расставания с ним. То же можно сказать и о маминой подруге Антонине Семеновне.

Наши мамы, на современный взгляд, были странные особы: собственное благо, семейный достаток почитали заодно с благом Отечества: живо будет Отечество, живы будем и мы. Богатство наших мам заключалось в их душах; в войну они его сполна отдали в фонд обороны. К их рукам ничто не пристало.

Мама написала в тетрадке совсем немножко — главное. Так жаль расставаться с частицей маминой жизни: хочется продолжения, найти его можно только в себе самом. Это я, Господи, продолжение маминой жизни. Некоторое время ко мне поступали сигналы, слышались голоса маминых знакомцев. Я их не искал, не наводил справок; каждый являлся ко мне нежданно, с вестью от мамы. Так, почему-то судьба свела-подружила меня с эстонцем Лембитом Реммельгасом, секретарем Правления Союза писателей Эстонской советской социалистической республики, старше меня годами, малоразговорчивым, с лицом, изборожденным морщинами. Мы с ним встречались на съездах в Москве, иногда в Таллинне, в Ленинграде в Доме писателя. Среди множества лиц мы выделили друг друга, нас сблизила общая приверженность посидеть за чаркой. Мы сидели вдвоем, прикладывались к чарке, смотрели в глаза друг другу, что-нибудь медленно говорили или молчали (и я не ахти какой говорун); что-то было у нас общее, важное только для нас двоих. Но что? Язык Лембита Реммельгаса не развязывался и после энного количества чарок.

Как-то мы решили написать вдвоем очерк в «Литературную газету» о председателе процветающего эстонского колхоза. Лембит хорошо знал председателя, а я был мастак писать очерки из колхозной жизни. Мы приехали с ним в колхоз, помню, нам показали уютные домики, выстроенные для колхозных ветеранов. Хорошо поработал, вышел на пенсию — и получай ключ от коттеджа, живи в свое удовольствие, на содержании у колхоза. Председатель оказался, как и Лембит, по-эстонски несловоохотлив. Из им сказанного я запомнил одно: «В Эстонии можно жить... и при социализме. Если бы нам не мешали...» Очерк об эстонском образцово-показательном колхозе и его председателе мы с Лембитом Реммельгасом так и не написали, не удосужились, чего-то нам не хватило. Но в одно из наших сидений наконец нащупали то общее, что подспудно сводило нас вместе — особей в общем-то разных миров. Я спросил у моего эстонского старшего товарища, как он попал в войну в Ленинград. Он ответил, что до войны служил в Таллинне в милиции, когда подошли к Таллинну немцы, их эвакуировали... И он произнес запомнившееся мне из маминых рассказов слово «эвакопункт». Наш разговора с Лембитом Реммельгасом за чаркой приобрел личный характер, как будто мы с ним хоть и дальняя, но родня. Лембит порылся в памяти, отыскивал до сих пор ненужные ему подробности. Ну да, эвакопункт помещался на Лиговке, он, совсем тогда юный милиционер, исполнял обязанности санитара в медпункте... Лембит Реммельгас чуть улыбнулся бескровными губами: «Такта я плохо кафарил по-русски». Я попросил Лембита вспомнить, какой был врач на том эвакопункте, на Лиговке. Лембит вспомнил: «Она была очень карошая шенщина». Я сказал Лембиту: «Это была моя мама». Не помню, наверное, я заплакал. Мы подняли чарки за упокой души моей мамы. И стало нам утешно, как будто и правда мы породнились с Лембитом Реммельгасом — неулыбчивым, молчаливым, с глубокими морщинами на лице эстонцем.

Может быть, за неделю до смерти мама отдала мне тетрадь с короткими записями и, как всегда, строго-настрого наказала: «Ты отдай это Кате. Пусть она прочитает и сохранит. Это ей надо знать». Катя — моя любимая дочка, мамина внучка. Мама не ведала, что Катя будет жить в другой стране, а страну дедушек с бабушками объявят дурным сном, память о войне предадут глумлению. Слава Богу, что мама этого не узнала.

Вот еще одна запись из маминой тетради:

«В конце сентября 1941 года тресту «Ленлес», управляющим которого был мой муж Александр Иванович Горышин, было предложено эвакуироваться в Тихвин, чтобы оттуда снабжать Ленинград топливом. Дом наш на Большой Московской к этому времени разбомбили, и мы жили в тресте (угол Невского и Мойки).