С портрета смотрит на меня... - [5]

Горстка военно-морских докторов, принявших ладожскую купель в штормовую ночь 41 года, редеет...

И я бываю у памятного камня, слушаю убыстряющиеся после чарки речи седовласых интеллигентов, профессоров медицины, думаю, как запомнить, кому передать. Кончается время их детей — моего поколения. Наступило время внуков. Услышат ли?

В конце сентября 41-го года переплыл на буксире «Орел» Шлиссельбургскую губу вместе с мамой отец. Для него это было служебное плавание — командировка. Он и после не раз плавал по Ладоге, по Неве, Свири, по впадающим в Ладогу рекам. На сохранившихся отцовых фотографиях он то и дело глядит капитаном или, лучше сказать, командиром, с биноклем на груди, на мостике какого-нибудь буксира, катера, лихтера, разумеется, во время лесосплава. В войну мой отец был капитаном и командиром лесозаготовок и лесосплава в бассейне Ладоги. В 42-м году ему дали орден Ленина, а в 50-м сняли, исключили, «разоблачили» и выслали, по «Ленинградскому делу».

Меня с бабушкой, маминой сестрой и ее дочкой отправили в Пестово, еще до блокады. Переправившись через Ладогу, мама приехала к нам. Когда немцы взяли Тихвин, было решено подаваться далее на восток. Мы доехали до станции Мантурово, дальше ехать не нашлось сил и средств. Мантурово оказалось впыж забитым эвакуированными (нас звали «выкавыренные»), пристанище удалось найти только в деревне Градулево, прилепившейся к Мантурову, на берегу Унжи. Мы сняли половину избы, с печуркой. Спали вповалку на полу. По вечерам ненадолго зажигали коптилку: не было ламповых стекол, керосину в обрез.

Маму приняли на работу в эвакогоспиталь, вскоре назначили заведующей отделением. Отделение помещалось в трехэтажном здании школы при лесозаводе. Мантурово и прилегающие села жили по заводским гудкам — «Пятого», лесозавода и «Девятого», фанерного. Мама приезжала домой поздно вечером, ее привозили в санках на госпитальном коне. Может быть, мое самое яркое, трогательное воспоминание из того времени: я дожидаюсь маму у ограды госпиталя, на небе тесно звездам, мороз щиплется, кусается, надо приплясывать, тереть нос, щеки... Наконец растворяются ворота, скрипит наезженный снег под полозьями, пар из ноздрей коня; на облучке возница в тулупе, мама тоже укрыта шубой. Я погружаю нос в овчину, мама что-то мне выговаривает: «Разве так можно? Почему не зашел ко мне? Так можно обморозиться...» Я стою на запятках, крепко держусь за спинку саней, конь бежит рысью, гулко топает копытами, летят ошметки снега, санки носит из стороны в сторону, над головой летят звезды, пахнет конем, овчиной и еще сладостно-родным — мамой. Мне было одиннадцать лет, мое сердчишко переполнялось немыслимым восторгом полета...

Мама привозила в судке кое-какую пищу — из своего дневного довольствия военврача, все делилось на пятерых. Перед сном, помню, мама садилась к топящейся печурке, открывала дверцу, сворачивала козью ножку, насыпала в нее из горсти пайковой махорки, прикуривала от уголька, пускала длинные струи дыма, рассказывала о происшествиях в госпитале за день. Мы слушали, затаив дыхание.

Один мамин рассказ той поры я запомнил.

«Вечером сижу в кабинете, — рассказывала мама, — разбираю истории болезней, делаю назначения, слышу, кто-то скребется в дверь. Я говорю: «Войдите». В дверь просовывается раненый в халате. «Товарищ военврач! Разрешите войти!» — «Входи». — «Товарищ военврач! Разрешите закурить?» — «Кури». Я его узнала: Валеев, татарин. Он два дня как к нам поступил. Рана нетяжелая, но запущенная, загноившаяся. Он терял сознание, по ночам бредил. Я ему повязки делала, с реванолом. Он достал из-за пазухи газету, развернул, расстелил на полу, бухнулся на колени. В газете, я вижу, портрет Сталина. Он об пол лбом бьется и причитает: «Папа Сталин, прости!» Я ему: «Встань, Валеев, успокойся. В чем дело?» Едва его подняла. Он говорит: «Товарищ военврач, мы с другом Равилем из одной деревни, в одну часть попали. Нам в атаку идти, он мне говорит: „Давай я тебе в левую руку выстрелю, а ты мне. Хоть в госпиталь попадем. А так все равно убьют“. Я пошел, вот так руку поднял, он выстрелил...» У него сквозное пулевое ранение в левую ладонь, входное отверстие с тыльной стороны. Я ему говорю: «Слушай внимательно, Валеев. Ты долго был без сознания, все забыл, все перепутал. У нас есть на тебя документы, там все написано, как было, тебя ранило в бою. Мы тебя вылечим, поедешь на фронт, еще повоюешь. Забудь, что мне говорил, газету оставь у меня, иди в палату, успокойся». Он опять: «Товарищ военврач, он мне говорит: „Я тебе выстрелю, а ты мне...“ Дала ему снотворного, отвела в палату. Боюсь, что это плохо для Валеева кончится...»

Я видел мамино лицо в отблесках печного пламени. Мама глубоко затягивалась, щеки ее западали.

Назавтра мама пришла подавленная, сразу, с порога сказала: «Валеева забрали. Пришли комиссар госпиталя, с ним двое. Я им говорю: „Он в состоянии шока, у него признаки гангрены, он впадает в беспамятство. У него навязчивая идея. Если что и было, вы видите, он же раскаивается“. Комиссар мне: „Ты выгораживаешь презренного труса-самострела. Смотри, и ты туда же пойдешь“. Я ему: „Во-первых, не ты, а вы, во-вторых, вы вмешиваетесь в лечебный процесс. Я его вылечу, тогда и разбирайтесь. Он еще на фронте пригодится“. Они его увели».