Рассказ
ИТАК, больница… Внезапная боль справа в боку, в подреберье, озноб-лихоманка, крупная дрожь. Неотложная помощь. Я не хочу в больницу. Ночь на дворе. Дежурный врач откровенен со мной, он мой ровесник, нам обоим по сорок: «Я тебя не отправлю сейчас в больницу, а вдруг — летальный исход? Мне за тебя отвечать. Мы с тобой не мальчики, сам понимаешь…» В направлении врач написал: печеночные колики…
Вместе с костюмом и ботинками сдаю на хранение самолюбие, здесь оно мне не нужно. Получаю пижаму. Брюки коротки, широки. Больничная одежда шита в расчете на мужчин того возраста, когда объем талии увеличился. Сухопарых, высоких мужчин не так уж много, да и болеют они, наверно, пореже.
Палата наша № 4 — на четверых: один ходячий, двое лежачих, я тоже записан в лежачие, но могу и ходить. Сестра говорит, при печеночных коликах полезно погреться в горячей воде. В очень горячей. Выполняю совет сестры, варюсь, парюсь в ванне.
Из ванны перебираюсь в курилку. Лег спать здоровым, на семейное ложе, новый день встречаю бог знает где, в курилке районной больницы, среди пижамников. Пижамники после бессонной ночи — в больнице не очень-то спится — смолят папиросы и сигареты в больничном клубе-курилке, спешат поделиться ночными думами.
— …Они говорят: инфаркт, лежать надо, — сообщает курящей братии широкогрудый, но очень тощий, с землистого цвета лицом, лысоватый и седоватый пижамник. — Откуда у меня инфаркт? Я — грузчик. В порту работаю… Это раньше приходилось на себе поднимать грузы, а теперь у меня домкрат… Это они всех под одну гребенку чешут; инфаркт да инфаркт. Говорят, лежи. А чего мне лежать? Когда прихватило, тогда конечно, а теперь я не чувствую ничего…
— Смотри, после инфаркта надо лежать, — напутствуют грузчика те, что постарше.
— А я его видал в гробу в белых тапочках, этот инфаркт, — упорствует грузчик.
— Они меня хотят выписать — на амбулаторное лечение, — дождавшись паузы, берет слово парень с одной ногой в зеленом носке, с пристегнутой булавками пижамной штаниной, с лихорадочными кровяными глазами, со шрамом наискось по щеке. Слово «амбулаторное» он произносит с таким ожесточением и сарказмом, будто это имя врага, ну, скажем, имя судьи, который только что присудил ему незаслуженный срок. Даже не самое слово, а первую его частицу — «ам». — Они меня выпишут, а я ходи в поликлинику, высиживай в очереди по шесть часов…
Безногий высказался и застучал костылями по плиткам пола — звук двоится, синкопирует. В открытую дверь видно, как высоко подбрасывает он на сильных руках свое легкое тело, как резво скачет, какой он крепкий и молодой.
— …Молодой, — вздыхает кто-то из пижамников. — Под трамвай угодил.
— Что, по пьянке? — кому-то хочется классифицировать трагическую частность, низвести ее до всеобщего, бытового. Трагедия требует если и не сочувствия, то хотя бы внимания, интереса. А тут все равны, все в пижамах.
— Да нет, не по пьянке. С работы ехал, час пик, городской транспорт — сам знаешь. Вот я на Гражданке живу, каждый день без пуговиц домой приезжаю. Ну, а он с ветерком ехал, снаружи висел… Это раньше у трамвая хоть колбаса была, а теперь ухватиться не за что. Изнутри поднаперли — кому-то там выходить потребовалось, — он сыграл ногою под колесо…
— Еще повезло, что одну отрезало.
— Да, парень, видать, везучий…
— А вот у нас на фабрике, ребята, помню, — начал очередную бывальщину малый, добродушный на вид, белобрысый, толстый, в байковой черной пижаме, — план мы квартальный перевыполнили, поавралили, профсоюзное собрание, значит, подведение итогов. Ну, значит, речи говорят, кому положено говорить, поздравляют с производственным успехом, все прочее. Теперь, значит, премии, прогрессивка. А у нас в бригаде работал Витя, мужик шебутной, любил на собраниях выступать — хлебом его не корми, только дай ему выступить… И обязательно чтобы какую-нибудь бяку сказать, обедню испортить. И тут он, значит, руку тянет: прошу слова. Ну, ему, конечно, дают, все такие радостные, уже, можно считать, у всех премия в кармане… Он на трибуну взошел и говорит: «Я предлагаю все наши трудовые премии передать в фонд мира». Мы со смеху падаем. А он все серьезно так — артист…
— Ну и что же? И как? — оживились пижамники, глядя в рот рассказчику. Это им интересно.
— А что? Куда денешься? Рабочий класс предлагает — это закон. Так и записали — в фонд мира. Благородный почни…
— Вите-то этому что потом было?
— С него взятки гладки. Он — слесарь-наладчик высокой квалификации. Его везде с руками оторвут…
— Да… Это конечно… Ну, и работать с ним — не соскучишься…
Рассказам и россказням нет конца, пока не является нянька со шваброй, обернутой мокрой тряпкой, в тапочках на босу ногу, молоденькая, громко, но не сердито кричит:
— Опять собрались? Опять пепел на пол трясете? А я за вами ходи подтирай! У-у-у, проклятущие. Марш отсюда! А ну пошли по палатам, а то сейчас дежурного врача вызову.
В палате моей № 4 пока что тихо: один читает — ему, должно быть, за шестьдесят, с седыми усами. Другой лежит, вперив взор в потолок. Он не просто лежит, а с лечебной целью. Ему назначено врачами — лежать, он и лежит, и весь его вид говорит о том, что он не встанет до той минуты, когда ему встать разрешат. Лежачему тоже за шестьдесят.
