С грядущим заодно - [99]

— Откройтесь, дитя. Мы не выдадим. А им ведь все равно — кого хотят, того и расстреляют. Будь хоть чист как новорожденный. Прошлую субботу привели женщину, а ночью взяли и — все!

Меня — с этими!

— Без документов вышла после двенадцати. И — все.

Опять она мерзко хохочет:

— За это в Чека не садят. А в городе-то как? Тихо?

Та, в папильотках, смотрит жалостно, а другая, в черном, шепчет, будто молится. Меня — с ними?

— Садитесь, места хватит. — Это нежно, нараспев, «нимфа». А то лягте. Наверху почти свободно. — И села на нары.

— Каждую ночь расстреливают. Мы и не спим вовсе. — Женщина печально качала головой, плясали папильотки. — Вот прямо тут во дворе, — она указала на окно под потолком. — Расстреливают, расстреливают, расстреливают…

— Не верите? — Короткий хохоток, и Люда тоже села. — Не верьте. А в городе-то совсем тихо?

И черная, и в папильотках сели.

Спорить бессмысленно. А может, правда — здесь? Ведь где-то расстреливают. Печатают даже: «За уничтожение запасов продовольствия…», «За самосуд…», «За распространение антисоветских прокламаций и устную пропаганду…» И Лубекина расстреляли ведь. Противно стоять перед ними, а сидеть с ними… Подошла под окошко — видно только стену. Стучит сердце, в ушах гудит. Закричать, зареветь! Перед этими? Дождаться утра. Дождаться. Внезапно, будто во сне или в опьянении, все отодвинулось. Самое себя, и камеру, и этих странных, как химеры, женщин уже видела и слышала со стороны, и могла спокойно думать и молчать.

Химеры сидели в тени верхних нар, свет падал только на ноги. Под черным платьем острые коленки — эта похожа на монашку, и говорит, как псалтырь читает:

— Как вас вели, думаю: мать пресвятая, за кем идут?

Оранжевый атласный халат блестит на полных коленях толстощекой в папильотках. Вытянуты стройные, в тонких чулках, Людины ноги. Ножки нежноголосой «нимфы» не достают до пола, болтаются.

— А Таська-то, знаете, к Джобину прилипла, удрала. Этот прохвост ее бросит, конечно. Так ей и надо — все драгоценности мои сперла.

Это какая-то неправда, что я здесь. Как в детстве, самое страшное — выдуманное и вот-вот провалится, пропадет.

— Опять идут — слышите? — Монашка размашисто крестилась, стала на колени.

— Это уж за кем-нибудь. У нас комплект. — Люда закинула ногу за ногу. — А вы не врете, что в городе тихо?

Монашка шептала свои молитвы, полные руки торопливо раскручивали папильотки, «нимфа» сильней заболтала ножками:

— А я не волнуюсь, я невинна.

— А я? Дайте кто-нибудь расческу! Я им такой разоблачила заговор! Так что? Они, дураки, тех контров выпустили, а меня — вот! За что? Дайте же расческу — жалко?

За решеткой глазка в двери лицо:

— Арестантка Вяземская.

Химеры охнули и дружно в четыре руки перекрестили Викторию. И пока открывалась дверь, и пока не захлопнулась, ее провожали кресты и шепоты:

— Молись пресвятой деве!

— Дай бог вернуться!

— Бог не выдаст, свинья не съест!

— Счастливо!

— Молись! Молись!

Старалась идти твердо, опять знобило и мутило. Боюсь? Чего мне бояться? Чудища проводили, будто смертницу. Меня с ними? Куда ведут? Зачем? Не выпустят же в два часа ночи. Эти кресты и жалостные слова… Ничего не боюсь, а… мерзко! Безобразие, нашли контру. Разорваться можно от злости.

Вышли в широкий коридор, конвойный указал на открытую дверь:

— Сюда.

Темные стены комнаты расплываются в темноте. Справа в пятне света белые листы на синем сукне, рука, стакан с чаем, чернильница. Дальше смутно светлеет рубашка, лицо с тенью усов и бровей.

— Садитесь, пожалуйста.

Даже встал, — нужна мне его вежливость. Села боком к столу, смотрела в пол, отвечала, давая полную волю разгоравшемуся бешенству:

— Вяземская. Виктория. Кирилловна. Девятнадцать… скоро. В Передвижном театре Дорполита. Зав библиотекой-читальней.

— Есть родственники в белой армии?

— А то как же! Не сосчитать.

Кто-то приоткрыл дверь:

— Товарищ Шамрай, срочно!

— Иду. — Щупленький, темноволосый в штатском быстро прошел от стола к двери. А в открытой половине ее встал конвойный.

Ничего, посидим. Приятнее, чем с этими… Мымры они египетские! Что такое «мымры», почему «египетские» — Шура не могла объяснить. А выразительно! Вообще, у нее речь… После обеда спрашивает: «Ну, намулындались?» Художника (он, правда, рассеянный) зовет «расхлебеня». В переездах вечерами сказки рассказывает. Рушка даже записывает за ней. Сейчас бы Шурину сказочную спрыг-траву, что все замки открывает…

Я — в Чека. Неправда какая. Самое страшное — бессилие. Как Станислав говорил: бездействие, неучастие в жизни. И еще эти мымры… Или неправда — поездка, моя читальня и санпросвет, разговоры о тифе, о грудных детях? Зловредная эта старуха: «Одиннадцать робят на жёванке выростила, осьмнадцатого внука рощу, а ты врала: жёванка — зараза»? До хрипоты чтение вслух газет и «Что такое Советская власть», «Что дала работницам Советская власть», «Два года борьбы»?.. Даже неинтересное — сто раз одно и то же — было интересно. Лузанков смеялся: «В будущую поездку без меня управитесь. Сами расскажете и о текущем моменте и о задачах Советской власти». И с костюмами помогать, и Шуре на кухне — все хотелось, все интересно…