С грядущим заодно - [101]

Она остановилась. Чтоб не толкнуть ее, он сошел на обочину. Первый раз взглянула внимательно, первый раз почувствовала все, что замечала — не замечала, не хотела замечать:

— Вы?.. — Потому не спросил его имя, отчество и фамилию, год рождения и смерти, знал могилу, потому страховал, когда лезла на крышу вагона или прыгала на ходу… — Почему вы раньше не сказали?

— Ни к чему как-то. Думал — знаете. Мы никогда не разговаривали с вами.

Правда. Руфа ругала: «От всех сторонишься — неправильно это. И у Журавлева совсем другое — архитектор-художник, говорит: писать интересно — почти брюнетка, а кожа как у рыжих, какая-то там жемчужная. Неправильно ты, — надо быть собой. В своей читальне — приветливая, а тут…»

— Простите меня. И спасибо. — И побежала по лестнице.

— Вас и без меня отпустили бы.

Гора кончилась, они шли рядом. Захотелось сказать ему что-то доброе. Но с чего вдруг?

— Нет, за что запихнули? Как дурацкий сон. Подумайте! За фамилию! За каких-то где-то князей! Безобразие!

Открывались ставни, люди появились на улице, запахло свежим хлебом.

— Есть хочется. Безобразие. Всю ночь проморили. Правда же, безобразие?

— Безобразие. Только ночь была тревожная. В городе готовилось белогвардейское восстание.

Глава XXII

«Как буду без вас, дорогие мои, не понимаю».

— Пальто застегни, прошу…

— Солнце же. — «Как мне без вас? Дубки, Рушенька…»

Ба-ам-м!

— Третий уже?

— Иди. Любишь — на ходу.

Последний раз перецеловала всех.

— Мне только по-французски пиши!

— А мне — хоть по-украински!

Егорка молча прижался соленой щекой, другую вытер ладонью.

— А тебе по-каковски?

— Как сама хочешь, — спрятался за маму Ганну.

— Сама до нас приезжай.

— Приеду, мамусю! Как же я без вас?

— Пальто! Ветер же! Смотрите за ней, Леня. И не позволяйте холодную воду… Приезжай же, Витечка!

— Летом — непременно! Не плачь, Руш! Сережа…

Ба-ам-м!

— Иди же, иди…

— Не волнуйся, Руш! — Вскочила на площадку, пропустила в глубину Журавлева. — И вы ко мне все приедете. Приглашения на всех языках! Тебе-то по-каковски, Егорка? — «Как я — без вас?»

— Нам, будущим медикам, — по-латыни! — Сергей треплет белую, вихрастую, как его собственная, голову. — Только по-латыни, синьора.

Егорка трет щеки. Ему грустно прощаться с ней, и конечно же, поезд, вокзал напоминают о сегодняшнем письме, о неожиданном и трудном, что впервые надо мальчишке решать самому. Настя, родная, близкая, зовет к себе, в Лешин город, а сердце Егорки приросло к Дубкам, к маме Ганне…

Ба-ам-м!

Все. Три года ждала этой минуты, а теперь что острее — боль или радость? Руша, милая! Петрусь щурится, поглядывает на небо, искоса на Викторию, и улыбается.

…Так легко подступали слезы, когда Станислав погиб. Петрусь, будто случайно, сказал:

— Глянь-ка на небо: облака тонкие, паутиновые. А вон то, длинное — как хвост от кометы, да?

Глянула вверх, и слезы ушли, не скатились…

Почему не бывает, чтобы все дорогие жили рядом? Мамо Ганна, мне бы вашу силу! Знакомый гудок отправления — сколько было в поездках этих предвестников новых мест!

Рука Журавлева протянулась перед ней к поручню — страхует. Дернулся вагон. Пошли рядом Егорка и Коля, Рушка и долговязый «синьор». Уплывают мамо Ганна с Петрусем… Разве могу надолго расстаться с вами, Дубки… Батько!

— Не плачь, Руфонька!

Не слышит за пыхтением и стуком. Сергея жаль, Наталку — после первого звонка больно сжала руку:

— Мне пора, дорогое видение. Страсть не люблю смотреть вслед уходящему поезду, — и ушла.

Лагутин оперирует сейчас, рано утром зашел проститься, — сколько друзей! Эсфирь Борисовна: «Не приду на вокзал — обревусь». А Павел Степанович: «Вернешься, головушка, Сибирь так просто не отпустит». Не отпустит.

Конец платформы. До свиданья! До свиданья! Еще раз глянуть — краснеет косынка мамы Ганны, Петрусь…

— Не высовывайтесь! — рука Журавлева напряглась, отстраняет ее.

Отчаянно машет Руфа, грозит кулаком Серега. Дорогие!

Вагон подпрыгивает на стыке, поворачивает, ее прибивает к стенке. Все. Леонид закрывает дверь. Все. Сколько прожито вместе! Три года — как тридцать. Так горячо, так накрепко — с вами. Без вас — как без дома. Не уежать бы. А папа? А Москва?

Трясет, болтает. Служебный вагон (они же работники Дорполита!) поставили в хвост. Прицепят в Узловой к московскому составу. Московскому. Москва. «Как много в этом слове». А здесь сколько еще неувиденного, удивительного осталось. Да, Сибирь так просто не отпустит.

— И в Питер тянет, и будто кусок души отрывается.

— И я! И у меня тоже!

Журавлев улыбнулся, и даже грустные глаза повеселели:

— Значит, прикатим сюда через годик?

— Непременно. Конечно.

— Теперь мне жизнь не в жизнь, если не узнать весь Байкал, Ангару до Енисея, Енисей до моря, Золотые эти горы.

— Да. И это!

— Тогда пойдемте в купе.

Голос у него мягкий, душевный. И вообще он… непривычный — в изящном пальто и в шляпе. Надел, чтоб не измять.

— Я рада, что еду… — хотела сказать «с вами», но сказала: — Не одна.

— Удивительное совпадение: и я, представьте, рад, что еду с вами.

Леонид шел сзади, но его усмешку она услышала.

От окна купе повернулся стройный человек в галифе и кавказской рубашке, подпоясанной узким ремешком с металлическими наконечниками; взялся рукой за шею, спросил хрипло: