С грядущим заодно - [102]

— Очень я вам некстати, молодые? — В буйной черно-седой бороде шевелилась улыбка, за очками смеялись глаза.

Они спросили вместе:

— Почему?

— Третий, говорят, лишний.

— В данном собрании неизвестно, кто третий.

— И никто, значит, не лишний.

Какая-то странная у него хрипота.

— А вы отчаянно простужены.

— О-о, давно и надолго. — Рука его все еще была на шее под бородой. — И вряд ли это интересная тема.

— Я же медик, у меня аптечка. Горчичник, скипидарное растирание — я могу вам все…

Черные глаза смеялись и удивлялись:

— Нет, юная радость моя, ничего не нужно. Я вполне здоров и молодею в таком обществе. А это, — не отнимая руки, он взглядом указал на шею, — трахеотомия. Вы, медик, понимаете, конечно. Однако жизнь превосходна, честное слово, и без звонкого голоса. И, сознаюсь вам, люблю поговорить. Если не раздражает собеседников болтливый хрипун.

— Ну, вот еще! — «Дифтерит был или круп? Но почему не вынули трубку, и «надолго»? — Вы тоже в Москву?

— К сожалению, в Омск. — Он смотрел на нее и на Леонида с интересом, удивлением, чуть не восхищением. — Но и это путь не короткий, успею надоесть.

— Скорей уж мы — вам. Садитесь, Витя, на любимое место. — Леонид убрал наверх вещи и пропустил ее к окну.

Что бы ни бежало за окном вагона, все притягивало. Даже ровные поля и долгая стена леса вдоль полотна ничуть не надоедали. На солнечное сибирское небо наглядеться невозможно, и думается у окна яснее и спокойнее.

Поезд набирает ход, сильней покачивается, громче постукивает вагон. Проплывает лесок, чаще столбы, линии проводов опускаются, поднимаются, рассекают небо.

Леонид сел рядом с попутчиком, не слышно за стуком, что говорят. Нет, все вперемешку, дыбом, и не успокоиться никак. Руфа грустить будет. Друзей у нее много, родители славные, братья, сестры — все ее любят. Но эти дороги вместе… Пять тысяч верст отстучали по Сибири вагоны Пер-Тера. Не забудется вовек это лето — тревоги, огорчения, удары, победы, радости и удивительность во всем каждый день. Вместе жили в купе, вместе жадно смотрели, слушали, узнавали, думали, спорили. Вместе чувствовали через Рушино нежнейшее сердце. Руфонька, вспоминай, но не плачь! Сереге тошней без меня — два года: анатомка, удачи, неудачи, недоумения, великие медицинские открытия! Хорошо бы ему с Наташей работать, но она теперь — губоно. Да и нелегко с ней. Горб виноват, конечно. Вчера, прощаясь, Раиса Николаевна сказала:

— Наталья осиротеет. Вы как-то сумели прорваться к ней. Пишите почаще.

Наташа. Словно предала ее своим отъездом. Мало, а пожалуй, и вовсе нет у нее близких друзей. А после смерти Георгия совсем она замкнулась. Может, Серега к ней все-таки прорвется? Облака блестят, как снег. Даже зиму сибирскую жалко. Егорка — будущий медик? Сколько выпало бед мальчишке. Будущий медик? Может быть. Я ведь тоже в его годы решила. Серега обещал опекать. Конечно, лучше бы здесь Егорке. А если Насте с малышкой трудно? Леша-то в армии. Ох, скорей бы мир. А что бы ей к Дубкам приехать, поступить бы в университет. Эх, не знала, не зашла к ней! Написать? Маме Ганне напишу, она рассудит, как лучше всем. Лес осенний будто в пламени. Петрусь в школе уже. Боялась за него: маленький, на костылях, а дети-то всякие — задразнят, зашибут. А он уже верховодит в классе. Светлая головенка! Пришел на днях серьезный, деловитый, положил ранец, поставил костыли, сел:

— Мам, тебя в школу просят. Хотят, чтоб я в четвертый класс шел. Знания не соответствуют.

Это было невыносимо трогательно и смешно, Анна Тарасовна спросила:

— А сам хочешь?

— Не хочу. Скажут: из-за батька перевели.

— Ну, яка ж то причина? Кто хочет сказать — найдет что. А торопиться нам не треба, сынку, добре рассудил.

Дубки, Дубки, очень больно кусок души отрывается.

— Как, Виктория, в Узловой чай организуем?

— Пожалуй. А как вы?

Попутчик весело поднял руку:

— Принято единогласно.

Узловая. Тоже кусок души. И еще где-то — в Шанхае ли, в Америке, в Париже?.. Напишет ли? Тоскует ли? Ведь меня-то любила. И к папе, пусть привязанность, а все-таки была крепкая. Никогда не могла и не смогу понять. Оставила для нее адрес Ольги и папы на всякий случай. Ефим Карпович качал головой, вздыхал:

— Попалась пташечка в силок. Как вырвется?

Как? Да захочет ли еще? Может быть, триумфы дороже? А если и захочет? Беспомощная, бестолковая, боится одиночества, нужды и этого… Ненавижу его. Ненавижу…

Такой же, как летит за окном, был огненный лес, и на душе отчаянно мутно, ухнулась в ледяную воду, а Станислав…

— Витя!

— Да?

— Вениамин Осипович интересуется вашим будущим.

— Будущим? Моим?

Старик подвинулся и наклонился к ней через столик:

— Ведь вы должны любить детей.

— Я и люблю. А что?

— И вас не привлекает педиатрия?

— Я хочу — хирургом…

Он посмотрел на ее руки, как-то виновато улыбаясь, посмотрел в глаза:

— Моя сестра — детский врач в Петрограде. Знал бы, что вас встречу, захватил бы ее письма. Поэмы. Прежде она писала: «Хоть голову разбей, наизнанку вывернись, негде раздобыть средства. Ведь капля в море наши образцовые больницы, ясли, консультации, молочные кухни. Два миллиона малышей гибнет в Росии каждый год, а мы бессильны». Подумайте — два миллиона. Чуть не каждый третий из родившихся. Сколько материнского горя, подумайте, — он слегка задохнулся, помолчал. — В необъятной России-матушке благотворительность, земства могли содержать едва ли сотню детских учреждений. Я не надоел вам?