С грядущим заодно - [98]

— Рабочая масса впервые — заметьте, товарищ Сысоев, — впервые сообщается с культурно-просветительным представлением. Ваша обязанность оказать артистам уважение и помощь, а не копать ямы перед их творчеством. Нужно немедленно — заметьте, товарищ Сысоев, — немедленно принять всю энергичность по продвижению вагонов к месту представления, а именно к депу. — Он долго, терпеливо убеждал этого Сысоева найти паровоз и вдруг побагровел, крикнул: — По-хорошему не понимаешь — иначе поговорим!

Как там было «иначе» — только вагоны в депо подали вовремя. Чекисты заботились, чтобы электричество не выключалось, пока не разгримируются актеры. Продуч задержал театру паек — тоже из Ортчека хлопотали. Подумаешь, страх — в Чека!

Шла ровно, не торопясь; ночной ветер освежал голову, в висках уже не стучало, дыхание успокоилось. Если б не Рушка! Эх, не сказала Шуре. Она сама догадается, но ее-то выпустят в шесть. Бедная Руфа, всю ночь… А почему столько народу? Сережа был всего восемнадцатым и рассказывал, как весело разговаривали, даже пели под утро, чтобы не спать. А сегодня… Дурак дежурный.

Свернули в переулок.

— Арэстантка, ыйти мостовая.

Она остановилась:

— Почему это?

— Ыйти мостовая.

Что еще за дичь? Ломать ноги по булыжнику? Над самым ухом грозно:

— Ыйти.

Пожала плечами, пошла. Думают — махну через палисад или юркну в калитку? Ах, как это мне нужно! Ноги не ноги, а каблуки сломаю. За каким чертом… Ну, право же, батько, за каким чертом меня в Чека?

Дорога пошла круто в гору, Виктория спотыкалась, скользила по булыжнику, злилась: погибли мои белые туфли, хорошо им в сапожищах. Черти. Ведь черти же, батько?.. Уже уходила от него, он спросил:

— Ты у Тарасовны хоть когда грубое слово слыхала?

При ней и сама не сказала бы…

— Ыйти сэрэдином.

А, чтоб вам! Не поймете, что сбоку трава! Нет, ведь ничего не спросил: кто я, откуда? Только «имяфамилия». И на платье уставился. Два года на уроках рукоделия мусолила, ненавидела. Плечо заныло. К дождю, что ли? Как у старухи. Лагутин говорит — пройдет со временем. Рука уже работает нормально. Можно бы в госпиталь опять, но хочется еще побывать в Кузнецком бассейне, в Алтайской губернии, на Оби… Жалко, до Байкала не доехали. Ведь осенью в Москву. Папа там рядом. И Оля. Нет, я сюда буду приезжать — столько дорогих тут и… дорогого. И Сибирь сама. Просто от нее не отделаешься — притянет. Так обидно — не знала, что Настя в Красноярске. Дочка уже у нее… Кажется, вскарабкалась, и каблуки целы. Вот оно: «В Чека попадешь — не воротишься». Смешно.

Строгий подъезд. Часовой, конечно. Тут, кажется, суд был. Лестница тоже суровая, холодно-зеленые стены. В небольшой комнате остановилась перед столом дежурного. Он у телефона что-то записывал, говорил:

— Понимаю. Понятно. Ясно.

Что будете со мной делать, товарищ дежурный? Вы, пожалуй, чуть старше того, в комендантском. Еле пробиваются рыжеватые усы и бородка, брови растрепанные и ужасно румяные щеки. Отпустить меня — первый же патруль арестует. Посадите тут рядком с вашим скучающим часовым? Может, разрешите позвонить домой? А утречком распрощаемся весело.

— Все ясно, товарищ начальник. — Глядя на свою запись, дежурный сел, и на какие-то секунды его плечи ослабли, качнулась голова. Но он собрался, подпер щеку рукой, посмотрел на нее и конвойных.

Глаза какие блестящие, и румянец сухой — уж не тиф ли? Эпидемия, правда, спала — лето и Чекатиф, — а все-таки…

— Откуда? — спросил дежурный с усилием.

— Комэндатур дэжурны.

— Фамилия?

Чувствуя, как ему трудно, чуть наклонилась и сказала осторожно:

— Вяземская.

Растрепанные брови сдвинулись, он удивленно оглядел ее:

— Имя? Возраст? — Записал и повернулся к часовому, что скучал у стены на скамейке: — В четвертую камеру.

В камеру? Бредит он, болен, чушь…

— Да вы с ума сошли!

Лихорадочные глаза, а взгляд ледяной:

— Идите, гражданка.

Часовой уже рядом. Нельзя сорваться.

— Куда прикажете?

Часовой открыл дверь в широкий бесконечный коридор, пропустил вперед.

За что, за что, за что? — барабанило в голове, подступала тошнота от бешенства — разнесла бы все. В камеру — смрад, сырость, каменный холод, — за что? За фамилию. За то, что существуют где-то князья Вяземские. Из широкого коридора — в узкий, по узкой лестнице вниз, поворот, еще вниз — в подвал! Великолепно. Вот и дверь со щитком гляделки — все знакомо. Заскрежещет, загрохочет, и окажешься в темной смрадной щели.

Забурчал засов, крякнула и захлопнулась дверь.

От двухэтажных нар отделились четыре фигуры, обступили, зашептали, забормотали:

— За что вас, дитя?

— Белая нимфа, что вас ждет!

— Пресвятая богородица, спаси и помилуй!

— Вот где встретились.

Знакомый голос. Растрепанная, одутловатая, злой прищур — Крутилина Люда.

— Здравствуйте.

— Здесь поздравствуешь. А вы ведь, кажется, к ним переметнулись? За что же?..

Меня — с этими… Тошнит и знобит. Глотнула, вздохнула:

— Не переметнулась, а давно с большевиками. — Унять дрожь.

Люда разинула рот, захохотала:

— А женишок?

Меня с этими. Отстраниться, оттолкнуться. Ответить: «Переодетый большевик, не жених, я ему помогала»? Незачем.

Крупная женщина с торчащими папильотками сказала проникновенно: