С грядущим заодно - [18]

Виктория положила книжки на стол около Петруся.

— А Станислава Марковича арестовали ведь…

Четыре пары глаз устремились на нее.

— Ночью сегодня.

Оба мальчика выжидательно посмотрели на отца.

Дубков сказал:

— Так-так, — точно оценивая известие. — Вечером третьего дня — значит, перед самым арестом — мы встретились. Он ведь не ждал, что заберут?

— По-моему, нет.

— Так. — Дубков смотрел на Викторию, но думал о чем-то своем.

— Теперь будут хватать каждого, кто коло красных постоял, — сказала Анна Тарасовна, взяла самовар со стола. — Чаю погреть, Витя? Сидайте к столу!

— Нет, нет!.. Спасибо. — Виктория подвинула свою табуретку к Дубкову. — А у нас в университете митинг был сегодня.

— Так-так. Ну?

Дубков слушал внимательно, изредка задавал вопросы, приговаривал «так-так». Иногда это значило: «так и знал», иногда звучало вопросом, иногда заменяло крепкое словцо. Дослушав, опять сказал: «Так-так», — и покачал головой.

— Перед вами тут дивчина приходила. Славгородская сама…

— Настя Окулова? Я же знаю ее по гимназии.

— Знаете? Она из-под Славгорода.

— Да, да.

— У нее, слыхать, все родичи порубаны, постреляны. И мать, и отец, и братья, и сестры, и племяннички малые. Завтра ехать сбирается — может, хоть кого живого найдет.

Виктория крепко сцепила руки на коленях:

— Николай Николаевич, если что-нибудь… хоть немножко… могу я пригодиться… Мне все равно, что делать.

Дубков не ответил, но эти слова его не удивили, не требовали объяснений. Петрусь перелистывал «Конька-Горбунка», Коля у печки щепал лучину, Анна Тарасовна убрала посуду, подсела к столу с шитьем.

Как у них спокойно! Почему у них так спокойно?

— С Николаем-то Николаевичем конфуз получился. — Анна Тарасовна усмехнулась. — Хотели посадить, тай нельзя — типографии станут.

— Так-так, — неожиданное озорство мелькнуло в глазах Дубкова. — Ихний жандарм часа, наверное, три накручивал телефон, раскраснелся, надулся, кричит: «Из самой Москвы механика привезу, а тебя арестую».

— А что такое механик? Их мало?

Петрусь оторвался от книжки, торопливо сказал:

— Папа, папа, расскажи, как ты немцу на сапоги плевал!

Отец легонько щелкнул его пальцем по губам.

— Русских механиков у нас почти что нет. Машины печатные получали из Германии, и при машинах механика своего фирма присылала. А немцы-механики нипочем наших русских не учили — секрет фирмы берегли. Началась война, немцы — которые уехали, которых выслали, осталось вовсе мало. Я с тринадцати лет к такому немцу в мальчишки отдан был. Хожу, хожу, гляжу на машину, как на чудо. А мой Эрнест Францевич инструмент мыть научил, протирать машину снаружи, а чуть станет разбирать ее, так всех долой. И ничем я его не мог взять. За пивом, бывало, бегаю, и пальто ему чищу, и калоши мою, и сапоги натираю, плюю для блеска, аж во рту сухо, — черт бы тебя, думаю, старого, побрал…

Петрусь дождался любимого места, залился смехом, задрав голову. Отец ласково переждал его смех.

— Ничего немец не показывал, да еще гонял от машины, если увидит, что сам к ней приглядываюсь. Три года я маялся, собрался даже уходить. Так-так. Только начал мой немец прибаливать. Припадки какие-то на сердце. Как заболеет — в типографии ералаш. И стал хозяин поговаривать, что другого механика выпишет. Эрнест Францевич мой испугался. «Зачем, говорит, другой механик? Я вашего Колью — это меня — могу превосходно выучить. Он будет мой помощник». А учил немец хорошо. Строго, дотошно, но хорошо. Сам был доволен. И — хитрый — дочку свою мне сватал, чтобы, значит, наука в семье осталась.

— Батько, — из-за спины Виктории попросил Коля, — про забастовку твою первую…

— А потом, как мама тебя в соломе прятала, как жандарму блоха в ухо вскочила…

Виктория вместе с мальчиками на лету ловила каждое слово, переглядывалась с ними, смеялась с ними.

Наконец Анна Тарасовна взяла Петруся с рук отца»

— Время спать.

Виктория подавилась воздухом, закашлялась, слезы пробились:

— А мне домой.

— Куда там, дождь на дворе, — ночуйте.

Анна Тарасовна сказала мимоходом, будто предлагала совсем обыденное, или так, из вежливости. А дождь шелестел по крыше, за окном мерцали лужи. Идти такую даль, — никто ведь не ждет. А все-таки ответила:

— Я стесню вас. Спасибо, пойду. — И стало страшно.

— На печке просторно, — сказал Дубков. — Если вам неудобно — дело другое, — и пошел стелить кровать.

— Нет, что вы… — «Что говорю? Зачем не то, что хочу? Разве станут уговаривать? Разве могут они подумать, что человек из каких-то дурацких приличий…» Виктория оглянулась. В углу мать умывала Петруся, он фыркал, смеялся, бренчал умывальник. Коля за столом смотрел книжку. «Ведь не хочу же я уходить!»

— Пусть, пусть косатая на печке моей ночует, — вдруг пропел Петрусь.

Она засмеялась:

— Сам хозяин распорядился! Приходится остаться.

Дождь шелестел, чернели окна. На теплой печке пахло овчиной, сеном и сосной. Рядом легко дышал Петрусь. Сегодняшнее утро — ожидание анатомии, лекция Дружинина, мысли о нем, о своем будущем, — все это ушло очень далеко. Даже митинг был по крайней мере неделю назад. Француженка, цыганистая баба с письмом… Где он? Где Елена Бержишко? Удастся ли что-нибудь? «Попробуем», — сказал батько… Почему так спокойно мне здесь? Почему не страшно?