С грядущим заодно - [16]

— Возмутительное насилие. По какому праву, куда утащили Елену Бержишко — нашу студентку? Немедленно выбрать комиссию…

— Правильно!

— Кандидатуры?

— Георгия Рамишвили…

— Рамишвили! — повторило несколько голосов.

Кто этот Рамишвили?

Внезапно оглушили темнота и тишина. Потом кто-то вскрикнул: «Господи!» — и сорвался в плач. Стало жутко. Грохнуло что-то на эстраде, загудели вокруг, закричали.

— Товарищи! Без паники. Спокойно расходиться, — металлом зазвенел во тьме голос. — Не поддаваться на жандармские провокации. Спокойно. Не спешите.

— Георгий, — сказал тихо кто-то рядом.

Молча выходили из аудитории. Виктория не нашла красноярцев в темноте, в толчее.

Похолодало, поднялся ветер. Красные полосы на сизых облаках погасли вдруг. Темнеющие улицы, тени прохожих казались затаившимися, смятенными. Неприятно идти одной. Когда кстати бы — не встречает. Там, в газете, знают всегда больше. Почему жандармские методы? Куда утащили Елену Бержишко? Арестовали? Что с ней? Вот и черная реакция… И чего, правда, обиделся? Кто виноват? Рассказывал про восстание, показал газеты в белых пятнах и полосах. «Цензура — куда до нее царской. Скоро сплошь белые листы пойдут». Потом пристал: «Что в университете у вас?» А ничего вчера не было особенного. «Ну все-таки, впечатления, люди?» — «Обыкновенные». И начал свои драматически-иронически-загадочные колкости. Разозлил. Попросила не очень-то ласково:

— Не кривляйтесь, пожалуйста.

Он вскочил.

— Прикажете уйти?

— Ой, как хотите.

Он поклонился и пошел к вешалке. Вслед ему сказала:

— Будете, конечно, говорить потом, что я вас прогнала.

Он низко-пренизко поклонился:

— Больше я ничего не буду говорить вам. Спокойной ночи.

Эти оскорбленно-решительные фразы тоже надоели. Тем более что на другой день — как ни в чем не бывало! После этого геройского спасения утопающей он стал… будто требует чего-то… будто… ждет, имеет право какое-то.

— …Вяземская, bonjour, ma chère, bonjour![6] Вы мне нужны! — Француженка из гимназии стояла перед Викторией необыкновенно оживленная, будто подрумяненная, на шляпе целый куст цветов. — Я так спешу, не возьмете ли вы урок? Нет, интеллигентные девушки, ничего общего с этой водочницей мадам Мытновой, — entre nous,[7] малограмотная баба! Отбоя нет от уроков, — она игриво хихикнула. — Столько иностранцев, нынче мода на языки. Отказываю, отказываю… Так не хотите? Право, озолотиться можно. Я так спешу. Возьмите взрослых, интеллигентных. Например, Крутилины барышни.

— Не знаю, право…

— Очаровательные, интеллигентные девушки! Ну, сходите поговорить: на Дворянской собственный дом, скажете, что от меня. Я так спешу. Им нужен разговор — они же гимназию кончили. Au revoir, ma chère,[8] спешу!

Виктория медленно пошла дальше. Мадемуазель в таком телячьем восторге. «Озолотилась», что ли? «Нынче мода на языки».

Офицеров в иностранной форме с каждым днем все больше попадалось на центральных улицах, на набережных. Одни с любопытством, другие деловито, по-хозяйски оглядывали витрины, рынок, заваленный мукой, свининой, всяческой рыбой, маслом, медом. Подолгу наблюдали, как разгружаются на пристанях баржи с отборным лесом. Выгнать всех к черту!

Нет, где Елена Бержишко? А Николая Николаевича не арестовали? Надо сходить к ним. Отнести Петрусю книжки. А урок очень бы кстати — нужен свой заработок. Конечно, Мытновы — хамы. Если эти интеллигентные… Надо сходить, поговорить.

У крыльца, прислонясь к перилам, стояла женщина в пестрой шали. Она выжидающе рассматривала Викторию, шагнула ей навстречу.

— Барышня Вяземских будете?

— Да. — Лицо женщины — тяжелые черты, птичьи жадные глаза — чем-то испугало.

— Мне к вам надобно.

— Пойдемте. — «Говорит в нос и хрипло — нехороший голос».

В комнате Виктории женщина воровато огляделась, высвободила из-под шали поджатую руку, подала смятый конверт.

— Вам ли, чо ли?

На конверте коряво, печатными буквами — адрес, имя, фамилия. В конверте клочок газеты, на белой полоске, выбитой цензурой, написано: «Дорогая, простите плохое. Вспоминайте изредка — ведь было и хорошее. Ваш навсегда С. Унковский». Смотрела на записку, ничего не понимая.

— Почему он?.. Где он? Где Станислав Маркович?

— Увели. Однако, забрали. — Женщина вдруг всхлипнула, продолжала слезливо: — Такой хороший жилец, не скандалил, не обижал…

— Почему увели? Куда? Когда?

— Ночью. Однако, часа в четыре. На иркутский тракт, должно, шут те знает. — Вдруг опустила жадный взгляд: — А вы им кто будете?

— Родственница.

— А-а! — Остро глянула, будто сказала: «Знаем, какая родственница». — Четвертную дал, чтоб снесла письмо. Обещал: ворочусь — еще столь же дам. Боязко от рештанта несть.

Виктория поскорей захватила в сумочке все, что было, протянула женщине:

— Спасибо, спасибо.

Та угодливо засмеялась:

— Коли еще чо надобно, я могу.

Виктория теснила ее к двери:

— Спасибо. Хорошо. До свиданья. — Быстро повернула ключ.

Что же делать? Что делают, когда человека арестовали? И почему? Обидела вчера. Что делать? К Наташе? У них и так тревожно. Правильно, что Раису Николаевну прячут. К Дубковым? А если Николая Николаевича тоже?..

Как была в пальто, с трудом проглотила кусок пирога, взяла книжки для Петруся, зачем-то сунула в карман записку Станислава Марковича.