Рыцарь духа, или Парадокс эпигона - [19]

Шрифт
Интервал

Макая в лужу ботинки,
Иду я к лесу.
О, ты, жуть дачных опушек!
В гамаках спят трупы жёлтых старушек.
В траве жестянка, блеск битой бутылки,
Застыли над книгами чьи-то затылки;
Хрипят мордастые – сытые мопсы;
По бумаге зелёным трут Шишкины —
Жёлтым трут Ропсы.[93]
Мимо. – Пискнула птичка. Стучат нудно дятлы.
Ветер чешет деревьям зелёные патлы.
Меж стволов сплошь синеют-алеют капоты.
И горько-горько мне:
Зажмурив глаза, сижу над лужицей.
Ах, над лужицей так[94] сладко тужится —
На мокром пне.

«Наши глаза ведь давно уж на ты…»

Наши глаза ведь давно уж на ты.
Наши улыбки (не правда ль?) на ты.
Мы заласкали друг друга в мечтах —
Мы лишь не смеем сказаться в словах.
Поздно. Не стоит. Всё это пройдёт.
Слов не дождавшись, нежность умрёт.
Нежность не может… быть и не быть.
Время – молчанье в Безмолвье укрыть.

Лаврские куранты

Восемь звонов нисходящих.
Точно дальний плеск причала.
С высей в сумрак улиц спящих
Башня, бросив, замолчала.
Нисходящих восемь звонов:
Так Глубинное Начало,
Цепью никнущих эонов,
Мир роняя, прозвучало.
Кто-то тихо водит стрелки
Циферблата белым диском
И в секунд деленьях мелких
Ищет Вечность: Вечность близко.
Монастырь. Шум ветра чёток.
(Слышен ли там[95] в кельях низких?)
Там, где пальцы в звеньях чёток
Ищут вечность – Вечность близко.
Близко… К сердцу вдруг нагнулось
То, что выше слов всех мелких:
– Это Вечность прикоснулась
К острию секундной стрелки!

«Исшёптанное мириадом уст…»

Исшёптанное мириадом[96] уст
Земное ветхое – «люблю».
В нём шелест скрипок, флейты грусть…
Прислушайтесь: люблю – люблю.
Я прячу слово в ларец тайный.
Защёлкнув вымыслом: она.
Верь: это слову[97] плен случайный.
Верь: счастье соткано из сна.
«Люблю» бросаю в бесконечность.
Исчезло «я», и стало – Всё.
И время вознеслося в Вечность.
И возвратилося ты в то.

Миросозерцание под пулями[98]

То не был мир – лишь мира отсвет смутный.
Сплетеньем ганглиев пленённый звёздный смысл.
Лучи, опутанные сетью цепких числ.
То не был мир – лишь мира отсвет смутный.
Дома к домам прижали камни тесно.
Шёл человек и мира отсвет нёс.
В его мозгу: созвучья сфер небесных
И близкий стук извозчичьих колёс.
Лишь для него чуть зримыми лучами
К мерцанью фонарей с высот сошла звезда.
Но по плакатам чёрными словами
Ползла чешуйкой букв шуршащая Вражда.
До серафически-окрыленных наитий
Добрызнуть грязью силится Земля.
Мысль метафизика – в клубке паучьих нитей, —
И ломится толпа в затишный сумрак «Я».
…Пять ненавидящих ощупали глазами
Холодный контур лба. Зрачки нашли зрачки.
«Тот против нас, кто не идёт за нами».
Пять ружей вскинуты и взведены курки.
Мир не погиб. Померк лишь отсвет мира…
Всё те же фонари. Залп. Ругань. Стук шагов.
Над мыслью – гимн семиорбитной Лиры.
Над трупом – пять дымящихся стволов.[99]

Circulus vitiosus

Тихой поступью поступков
Мы подходим к бытию.
Мысли ломки, сердце хрупко —
Гибнет с первым же «люблю».
Прочитав пять-шесть романов,
Мы с хорошеньким не-я
По тропиночке обманов
Входим в сумрак Бытия.
Оттого, что чьи-то плечи
Белой лилии белей,
Зажигают в церкви свечи
«Углем адовых печей»[100].
Не спросив у жизни- «Кто я»,
Кто «не я» – мне[101] враг «иль друг»?;
Трижды чертим у налоя
Алогичный «ложный круг».
Но объятья рвут софизмы:
Ведь «не я» – всегда не я.[102]
Над душой погибшей тризну
Правит шёпот: «Я твоя».

Поэту

Меж душой и миром тишина:
Там, над тишиной, повис узорный мостик.
По его излому в мир идут слова,
Чтобы в плоть облечь там букв сухие кости.
Но пред тем, как в шумный мир сойти,
Долго, наклонясь, стоят над тишиною:
Так влечёт прильнуть к молчащему покою.
Но перо, скрипя, толкает их в значки.
– Если ты поэт, то слышишь в час бессонный
Вздохи тайных слов, гонимых из души.
Там, на мостике, над тишиной бездонной,
Все свои слова… останови.

Стихотворения С. К

23 марта 1918[103]

Entre griv et rose

Cet heure enter

На бумаге розовой серым карандашиком.
Юноша, письмо любви пиши.
Розовое платье скрыв под серым плащиком.
В час вечерний, девушка, спеши.
Там, у пыльных зарослей, встретитесь, смущённые,
Спросит: «Любишь ли…» – а что ответишь ты?
Пусть под серым небом, в сумрак облечённые,
Розовым закатом[104] сверят вам мечты.
III/18 г.

Жалоба Парки

Ночью беззвёздной, ночью беззвучной
Кто-то подходит тихо к окну.
Книгу раскрыл я (о Боже, как скучно!):
Шепчет тот, шепчет: «Вернись[105] в тишину».
Каждую ночь так зовёт он, проклятый,
Шёпот всё[106] тих и бессвязна мольба,
Чую я: душу, безвинно распятую,
Снять хочет с жизни Судьба.
Всё пред глазами, алея, качнулось.
«Душу, как книгу, сразу закрыть».
Вдруг… чья-то сталь сердца чётко[107] коснулась:
«Смертный, ты звал Меня – режу я нить».
«Кто ты» – вскричал я. «Какие там[108] нити»
Холод и трепет меня охватил.
«Атропос Вечная». – «А… извините.
Право… не думал я… так – пошутил».
«Тяжко бессмертье мне, – голос ответил.
Грозный и скорбный, как ночь:
Вечно влечёт вас, безбожные дети,
То, что бессилен ваш дух превозмочь.
Где мои эллины? Честно и смело
Звал меня в битвах горький их стон…
Эти ж как листья под снегом чуть тлеют.
Мирт облетел мой – алтарь осквернён».
III/18

«Душа прощалась с Ангелом-Хранителем…»

Душа прощалась с Ангелом-Хранителем.
Погибшую Он, плача, покидал.
На зов Отца, в небесныя обители,
Крылатый отлетал.
И над душою Тишина склонилась…

Еще от автора Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Чуть-чути

«Прозеванным гением» назвал Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели. «С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – говорил о себе сам писатель. Он не увидел ни одной своей книги, первая книга вышла через тридцать девять лет после его смерти. Сейчас его называют «русским Борхесом», «русским Кафкой», переводят на европейские языки, издают, изучают и, самое главное, увлеченно читают. Новеллы Кржижановского – ярчайший образец интеллектуальной прозы, они изящны, как шахматные этюды, но в каждой из них ощущается пульс времени и намечаются пути к вечным загадкам бытия.


Клуб убийц Букв

«Прозеванным гением» назвал Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели. «С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – говорил о себе сам писатель. Он не увидел ни одной своей книги, первая книга вышла через тридцать девять лет после его смерти. Сейчас его называют «русским Борхесом», «русским Кафкой», переводят на европейские языки, издают, изучают и, самое главное, увлеченно читают. Новеллы Кржижановского – ярчайший образец интеллектуальной прозы, они изящны, как шахматные этюды, но в каждой из них ощущается пульс времени и намечаются пути к вечным загадкам бытия.


Квадратурин

«Прозеванным гением» назвал Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели. «С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – говорил о себе сам писатель. Он не увидел ни одной своей книги, первая книга вышла через тридцать девять лет после его смерти. Сейчас его называют «русским Борхесом», «русским Кафкой», переводят на европейские языки, издают, изучают и, самое главное, увлеченно читают. Новеллы Кржижановского – ярчайший образец интеллектуальной прозы, они изящны, как шахматные этюды, но в каждой из них ощущается пульс времени и намечаются пути к вечным загадкам бытия.


Жан-Мари-Филибер-Блэз-Луи де Ку

«Прозеванным гением» назвал Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели. «С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – говорил о себе сам писатель. Он не увидел ни одной своей книги, первая книга вышла через тридцать девять лет после его смерти. Сейчас его называют «русским Борхесом», «русским Кафкой», переводят на европейские языки, издают, изучают и, самое главное, увлеченно читают. Новеллы Кржижановского – ярчайший образец интеллектуальной прозы, они изящны, как шахматные этюды, но в каждой из них ощущается пульс времени и намечаются пути к вечным загадкам бытия.


Пни

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Прикованный Прометеем

«Прозеванным гением» назвал Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели. «С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – говорил о себе сам писатель. Он не увидел ни одной своей книги, первая книга вышла через тридцать девять лет после его смерти. Сейчас его называют «русским Борхесом», «русским Кафкой», переводят на европейские языки, издают, изучают и, самое главное, увлеченно читают. Новеллы Кржижановского – ярчайший образец интеллектуальной прозы, они изящны, как шахматные этюды, но в каждой из них ощущается пульс времени и намечаются пути к вечным загадкам бытия.


Рекомендуем почитать
Морозные узоры

Борис Садовской (1881-1952) — заметная фигура в истории литературы Серебряного века. До революции у него вышло 12 книг — поэзии, прозы, критических и полемических статей, исследовательских работ о русских поэтах. После 20-х гг. писательская судьба покрыта завесой. От расправы его уберегло забвение: никто не подозревал, что поэт жив.Настоящее издание включает в себя более 400 стихотворения, публикуются несобранные и неизданные стихи из частных архивов и дореволюционной периодики. Большой интерес представляют страницы биографии Садовского, впервые воссозданные на материале архива О.Г Шереметевой.В электронной версии дополнительно присутствуют стихотворения по непонятным причинам не вошедшие в  данное бумажное издание.


Лебединая песня

Русский американский поэт первой волны эмиграции Георгий Голохвастов - автор многочисленных стихотворений (прежде всего - в жанре полусонета) и грандиозной поэмы "Гибель Атлантиды" (1938), изданной в России в 2008 г. В книгу вошли не изданные при жизни автора произведения из его фонда, хранящегося в отделе редких книг и рукописей Библиотеки Колумбийского университета, а также перевод "Слова о полку Игореве" и поэмы Эдны Сент-Винсент Миллей "Возрождение".


Нежнее неба

Николай Николаевич Минаев (1895–1967) – артист балета, политический преступник, виртуозный лирический поэт – за всю жизнь увидел напечатанными немногим более пятидесяти собственных стихотворений, что составляет меньше пяти процентов от чудом сохранившегося в архиве корпуса его текстов. Настоящая книга представляет читателю практически полный свод его лирики, снабженный подробными комментариями, где впервые – после десятилетий забвения – реконструируются эпизоды биографии самого Минаева и лиц из его ближайшего литературного окружения.Общая редакция, составление, подготовка текста, биографический очерк и комментарии: А.


Упрямый классик. Собрание стихотворений(1889–1934)

Дмитрий Петрович Шестаков (1869–1937) при жизни был известен как филолог-классик, переводчик и критик, хотя его первые поэтические опыты одобрил А. А. Фет. В книге с возможной полнотой собрано его оригинальное поэтическое наследие, включая наиболее значительную часть – стихотворения 1925–1934 гг., опубликованные лишь через много десятилетий после смерти автора. В основу издания легли материалы из РГБ и РГАЛИ. Около 200 стихотворений печатаются впервые.Составление и послесловие В. Э. Молодякова.