Рыцарь духа, или Парадокс эпигона - [18]

Ивы плакучие – ветви бесстрашно склонят.

И буду петь (не писать «петь») рутинно, лениво

Старую-старую песню об ивах немых,

Что безутешно тоскуют у камня[78] забытой могилы,

В чёрную тень оправляя блистанье лучей золотых.

Похоронное бюро

Траурный тяжкий венок распластал свои ветви лиловые.

Уличный свет раздробил остриями стальных лепестков.

Тёмным убором покрыты рельефы на гробе свинцовом.

Ленты лиловые ждут золочёных молитвенных слов.

………………………

О, как люблю, когда уличный шум замолкает,

К окнам, струям печаль, подойти и надолго прильнуть:

Тусклый полуночный газ на венцах, в пыль одетых, мерцает,

И, притаяся, глядит мне в лицо неподвижная жуть.

… Кто это там – средь гробов и лент погребальных?

Кто там тоскует в тиши, чья неясно белеет рука?

Слышу я шёпот и стон, осенённый нездешней печалью:

Вечной печалью о тех, чья смерть неизбежно близка.

Видение

Там, за окном, панель расцвечена огнями,

И бьётся о стекло вечерний гул колёс.

Афиши на столбах аршинными словами

За рубль всем обещают «смех до слёз».

А в комнате моей покойно и безмолвно.

Алеют на окне уснувшие цветы.

На полках грезят, в переплётах чёрных,

Возлюбленные близкие умы.

Но кто-то стал, незваный, у порога,

И слышу зов из сумерек: «Иди».

Он смотрит в душу пристально и строго.

И вдруг кричит душа моя: «Иди».

Прижав лицо к стеклу, за пёстрыми огнями

Я вижу поле отшумевших гроз:

Там трупы чутко спят под звёздными лучами —

Их губы, шевелясь, зовут в долину слёз.

И я иду. Простите, мысли, книги,

Цветы, алеющие зябко[79] на окне,

Друг Тишина, прости: нам скоро скажут миги,

Здесь[80] встретимся с Тобой иль Там сойдёшь ко мне.

В казарме

Когда при бликах коптилки мутной,

Заслышав пенье ночной трубы,

Уснёт казарма в тревоге смутной,

Я жду и знаю, что близко Ты.

Стук дальней двери. Звенят ступени,

И слышу лёгкие шаги.

Всё ночью – Тайна, всё – Откровенье…

И я шепчу: «Приди, приди».

И вот, мелькнув виденьем белым,

Меж спящих ты идёшь ко мне.

Рукой к руке моей несмело

Вдруг прикоснулась в полутьме.

– Как Ты пришла сюда из ночи?

И шепчешь тихо мне: «Люблю».

– Зачем полны печалью очи?

И отвечаешь мне: «Люблю».

Нам звёздный хор канон венчальный

Поёт в надземной вышине.

И молча перстень обручальный

На руку надеваешь мне.

– Никто не слышит, никто не знает,

Как наше счастье в тиши цветёт.

Лишь блеск зари нас разлучает,

Лишь крик трубы Тебя убьёт!

1918–1919 <гг.>

«Vechia zimarra, senti» (IV акт «Богемы»)

Мой старый плащ, мы вместе изучали

На Сене (помнишь Ques des Celestins?)

Как ночи шелесты звучали[81]-умирали,

Как ветер колебал на камне липы тень.

Мы изучали на пролётах моста

Молчанье чёрной дремлющей воды,

И прыгнуть вниз казалось так же просто,

Как сном забыться… «Это» помнишь ты?

На улицах, бывало, отзвучат шаги все,

Последнее окно погаснет. Мы одни.

Вдруг (явь ли?[82]) дальний стон, как зов души погибшей,

Как[83] вздох неждущих счастья впереди.

А помнишь серость ночи угасавшей,

Туман, вползавший в Сену по утрам,

И первый звон, медлительно слетавший

На спящий город с высоты Notre Dame?

Истёрли, друг, тебя[84] те крашеные скамьи

Садов[85] затишных, парковых аллей.

Я часто заглушал мечтою голод там… и —

Смех слушал глупеньких, как счастие, детей.

Узнал бы ты тетрадь ту в старенькой[86] обложке?

Лица Nanon задумчивый овал?

Ей обнял, плут[87], ты зябнувшие ножки,

Когда над озеро сонеты я читал.

А томик старенький, Паскаля мозг укрывший,

С отметками пером и ногтем на полях…

В нём[88] хризантемы труп, меж чёрных строк застывший,

Был распят, как мечта, на мыслящих листах.

Да, брат, мы стареем, мы молча умираем,

Картонный сломан меч – склонимся ж пред Судьбой.

И книги и Nanon учили нас о рае —

Но рая нет – есть юность и… покой.[89]

Мы

Канарейка жёлтая в проволочной клетке

О любви канареечной жалобно свистит.

Перо в руке, точно клюв странной птицы,

Про любовь человечью – скрипит и скрипит.

Вечереет. Нам скучно. Мы в клетке, – нам тесно!

Наши песни – не наши: их поём подневольно —

Ты на жёрдочке тонкой, я – в вольтеровском кресле.

Человеку и птице люди сделали больно.

Прелюд Шопена (or 28, № 13)

Изъезженное гаммами пьянино

В безмолвье лунном спит. Пусть спит.

Бюст Шиллера на жизненную тину

С прощающей улыбкою глядит.

Покоя час. И тина без движенья:

Подёрнута лишь зыбью… Полночь бьёт.

– Прелюд раскрыт, и тайно наслажденье

Слетевший Дух, к строкам приникнув, пьёт.

А завтра вновь начнут топтать педали,

И тискать в клавиши трепещущий прелюд.

И пальцы толстые зазвёздные печали

Возьмут, о клавиши ударят… и убьют.

Гость

Щёлкнул ключ, и дверь, скрипя, открылась.

В сумрак комнаты привычно я шагнул,

Оборвавши улиц лязг и гул.

Щёлкнул ключ, и дверь, скрипя, закрылась.

Постлана постель, и две подушки взбиты.

Лунный луч кого-то ищет по стене.

Кто-то здесь таится в чёткой[90] тишине:

Там, где ждёт постель и две подушки взбиты.

Спички блеск, и юрко-юрко скрылись тени.

Там вот-вот подушкой и стенным узором —

Серенькая нежить с сине-звёздным взором

Что-то пошептала. Юрко скрылись тени.

Сел я у окна, огня не зажигая,

Ночи грешной гул, смиряясь, еле тлел.

Где-то далеко, хрипя, петух пропел.

Ждал я у окна[91], огня не зажигая.[92]

Дачная опушка

Меж глупо-ярких крашеных дачек,

Рояльного скрежета, лая собачек,

По змеистой вязкой тропинке,