Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [65]

.

Неприятие буржуазного права соседствует в русском романе с недоверием к буржуазной семейственности. В то время как в «Холодном доме» операция вытеснения говорит об устойчивом присутствии эдипальной ситуации в социальном и психическом мире героев романа, совершенное в «Братьях Карамазовых» отцеубийство может, парадоксальным образом, указывать на до-эдипальную ностальгию и вместе с тем на пост-эдипальные притязания романа. Хотя сам Фрейд объявил «Братьев Карамазовых» одним из трех главных эдипальных текстов в мировой литературе (наряду с трагедией Софокла и «Гамлетом» Шекспира)[464], русский роман позволительно связать с различными теоретическими альтернативами эдипальности (которые, впрочем, скорее предстают ее диалектическим развитием, чем полным отрицанием). Так, «Братьев Карамазовых» можно соотнести с тем, что Джек Хэлберстэм и другие обозначили понятием квир-времени, включающим среди прочего отказ от индустриального времени и линейного прогресса, от темпоральности наследования и смены поколений и от эдипальной семьи[465].

Наконец, нужно сказать о роли психоанализа в нашей работе. С одной стороны, он задает наш терминологический аппарат и тематические горизонты, связанные с понятиями эдипальности, кастрации и лакановскими интерпретациями таких категорий, как Имя отца и Символический порядок (которые, думается, могут быть очень продуктивны при исследовании русского реализма и его пониманий семьи и права). С другой стороны, нужно подчеркнуть структурное сходство психоаналитического метода с романной формой как таковой. Рассматривая различия между толкованиями психоаналитического акта во фрейдизме и лакановском психоанализе, Дени Нобус пишет:

Вместо классического аналитического вопроса «что случилось со мной (в детстве) и привело к моим нынешним мучениям», лаканианский аналитик приводит пациента к вопросу «что случится в будущем и объяснит мое нынешнее положение и жизненную историю?». Для анализируемого эта лаканианская стратегия означает освобождение от детерминирующей исторической истины и путь к новому пространству свободы. Если во фрейдистской парадигме анализируемые не могут изменить патогенетического действия властвующих над ними обстоятельств, [в лаканианской модели] ‹…› патогенетические следствия событий определяются в будущем, чей лик еще не сложился[466].

Если фрейдовский аналитик находится в положении сыщика, разыскивающего улики прошлых событий в материальных (симптоматических) отложениях настоящего, – то лаканианский аналитик открывает пути в будущее, способное переписать данное нам в настоящем[467]. Представляется, что эта устремленная к будущему пульсация и антидетерминистский взгляд на вещи определяют под пером Достоевского форму русского романа – в то время как метод Диккенса (и вообще викторианской литературы сыска) опирается на процедуры ретроспективного розыска[468]. В основе «Братьев Карамазовых» лежит посылка о том, что открытое будущее братьев имеет власть над уже состоявшимся актом отцеубийства. Характерный для русской культуры антиэмпиризм сказывается в том, что материальный мир сопротивляется у Достоевского эмпирическому исследованию. Напротив, материальность связана здесь с православным переживанием чуда, со страстью к непониманию, созвучной лаканианскому психоанализу с его относительным недоверием к знанию и просвещению[469]. Если психоанализ Фрейда сроден викторианской эпистемологии и повествовательному методу (как и августинианскому пониманию автобиографии) – то «отступление» русского романа от «европейской формы» может быть понято по аналогии с лаканианским «отступлением» от фрейдизма.

Если понять роман как психоаналитический акт, то роль пациента будет распределена между персонажами и содержащей их повествовательной формой. В этом смысле линейный путь становления (Bildung) Эстер, героини «Холодного дома», совпадает с ее движением ко взрослой сексуальности; однако ее неудачи на этом пути, не позволяющие достичь так называемой «зрелой генитальности», свидетельствуют о репрессивной силе тех самых норм, которые требуют этого исхода. Напротив, открытый финал «Братьев Карамазовых», никому не дающий завершенности, подрывает саму идею становления и императивы жизненного прогресса. Занимающая их место свобода укоренена в предвосхищающем Лакана неприятии телеологического устремления к «зрелой генитальности» или даже самой возможности сексуальных отношений. Кульминационный тезис романа: «есть малые дети и большие дети. Все – „дитё“»[470] – обозначает отказ от норм сексуального развития точно так же, как духовное воззрение на человека как дитя божие освобождает его от закона.

Повествовательная хаотичность «Братьев Карамазовых» находит соответствие в полиморфической перверсии – лишенной организации форме детской сексуальности. Отсутствием организации отличается и эротизированный идеал сообщества в речах старца Зосимы: «все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь – в другом конце мира отдается» (14, 290). В «Братьях Карамазовых» человеку адресуется позволение, а не дисциплинарный надзор, и это позволение распространяется, по-видимому, на сохранение детской сексуальности: не только полиморфической перверсии, но и анальности, которая, как мы увидим, в «Холодном доме» подвергается запрету и с тем большей силой возвращается. Роман Достоевского никого не заставляет «проходить, не задерживаясь на одном месте» («move on»), как этого требует у Диккенса полицейский от оборванца. В этом приказе сосредоточиваются метонимические вытеснения, порожденные разноликой – психической, институциональной и повествовательной – репрессивностью