Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [63]

«Губернские очерки», таким образом, стояли у истоков радикального литературного проекта. Книга Щедрина была не просто тенденциозной – она предполагала, что литература обязана утратить свою эстетическую автономию. Читатель очерков должен был сосредоточиться не на самом произведении, в той или иной степени условно отображающем действительность и организованном по собственным законам, а на вне его лежащей действительности[450]. Именно этим и объясняется резкая реакция на «Губернские очерки» таких авторов, как цитированный выше Тургенев: Щедрин не просто писал очень злободневное произведение, он предлагал для русской литературы новый вариант реализма, неприемлемый для многих его современников, таких, например, как цитированный выше Тургенев.

Однако связь с радикальным проектом во многом определила и быстрый закат успеха «Очерков». Быстрое изменение общественных условий привело к разочарованию в политической деятельности и вообще способности лично повлиять на исторические события:

Большинство людей, проявлявших политическую активность в 60‐е годы, отошли от политической жизни или же были вынуждены бездействовать. Со временем многие пошли на компромисс, удовольствовавшись теми ролями, которые были четко определены государством: в земствах, в новой системе судопроизводства и в других профессиональных сферах[451].

Это разочарование затронуло в том числе многих потенциальных читателей «обличительной» литературы, не желавших более участвовать в радикальном литературном проекте, оставшемся уделом немногочисленных «нигилистов». К числу этих «нигилистов» в известном смысле принадлежал и сам Щедрин, пользовавшийся схожими принципами в своих более поздних произведениях, хотя и в трансформированном виде.

Другой причиной относительно малой известности ранних очерков Щедрина станет автоматизация приемов, новизна которых с трудом воспринималась на фоне использовавшего их русского романа (в том числе произведений самого Щедрина). Открытые Щедриным возможности литературы и принципы повествования, такие как нарушение или переопределение границ между вымышленным и документальным, героем и нарратором, автором и читателем, литературным повествованием и социальной активностью войдут как составная часть в русскую литературу 1860‐х годов. Влияние радикального проекта в русской литературе, связанного с книгой Щедрина, проявилось не только в специфических и ныне считающихся маргинальными «нигилистических» произведениях, но и в более «магистральной» линии развития русского романа. Писемский и Лесков, ссылавшиеся на «Губернские очерки» в своих романах, в прозе 1860‐х годов во многом развивали его опыт. Романы Писемского и Лескова неслучайно часто определяют как фельетонные: ориентация на документальные журнальные и газетные жанры действительно во многом определяет их нарративные принципы[452]. Опыт Щедрина, по всей видимости, оказался для их авторов не менее значим, чем для их оппонентов-«нигилистов» или «обличителей» 1850‐х годов.

Роман с Эдипом и без него Семья и закон у Диккенса и Достоевского [453]

Эмма Либер

Бывают отцы слабые, отцы зависимые, отцы дрессированные, отцы, кастрированные женой, отцы-калеки, отцы-слепцы, отцы-банкроты – одним словом, каких только отцов не бывает!

Эдипов комплекс протекает ‹…› вполне нормально – нормально в обоих смыслах: нормально как фактор нормализующий, с одной стороны, и нормально как фактор денормализующий, то есть, скажем, обусловливающий возникновение невроза, с другой[454].

Что значит правонарушение, если сама система права расстроена? Этот вопрос встает в связи с двумя романами XIX века, вписывающими истории преступления и наказания в развернутый анализ двух находящихся в кризисе юридических систем. И в «Холодном доме» (1853) Ч. Диккенса, и в «Братьях Карамазовых» Ф. Достоевского сбои в судебной системе само собой разумеются и вместе с тем составляют острую социальную проблему, а преступление оказывается избыточным и запоздалым. В этом смысле вопрос о преступлении, находящийся в средоточии обоих романов, осложняется заведомо известным ответом: какова судьба преступника, если право представляет собой расстроенную систему?

Настоящая работа предлагает сравнительное прочтение двух этих романов в связи с обширным вопросом о семье и законе, поднятым в обоих текстах, и очерчивает некоторые отличительные свойства русского реалистического романа как особой художественной формы. Сравнение Достоевского и Диккенса имеет почтенную традицию[455]. Избранные нами романы – «Холодный дом» и «Братья Карамазовы» – объединены общим интересом к кризисам судебной системы, связанным в Англии с общественным недовольством Канцлерским судом (Court of Chancery), а в России с судебной реформой 1864 года. У обоих романистов разлад юридического аппарата обнаруживается в семейной драме. Эти тексты соответствуют, таким образом, выводам Дженет Хейли о том, что соотношение семьи и права интенсивно рефлектировалось во второй половине XIX века[456]. Вместе с тем семья и право (закон) имели разные значения в викторианской Англии и пореформенной России. В той мере, в какой осмысление этих институтов можно считать существенным фактором становления реалистического романа вообще – особенности его локальных изводов позволительно связать с различиями в устройстве семьи и правоприменения в соответствующих культурах. Как будет показано ниже, в романе Достоевского общий распад права и семьи открывает личности и сообществу символические пространства, немыслимые у Диккенса. Сравнивая оба романа, мы будем рассматривать их как артикуляции соответствующих локализованных структур и их эстетических следствий.