Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [119]

.

Логика, лежавшая в основе модели «нового человека», была следующей. Добролюбов посвятил свою жизнь людям, читая и пиша от их имени, в качестве критика. Он генерировал творческую энергию путем сублимации повседневных желаний в прогрессивную писательскую деятельность. Ранняя смерть подтверждала его моральный статус: Добролюбов стал жертвой той социальной несправедливости, которую он, как ведущий представитель угнетенных, особенно остро испытывал лично. Модель прогрессивного человека, таким образом, включала три основных аспекта: прогрессивное письмо, сублимацию повседневных желаний и физическую деградацию. Эта логика нашла влиятельное выражение в стихотворении Некрасова «Памяти Добролюбова» (1864), в котором поэт, как он неоднократно делал в своих идеологических стихах, переводил риторику критиков на запоминающийся поэтический язык. Стихотворение содержит стандартные формулы, описывающие желания нового человека: «мирские наслажденья, страсти, жажду сердца, любовь к женщине, [к] любовниц[е]». Сила «рассудка» и «сознания» позволяла Добролюбову сублимировать эти желания в работу для «жизни новой». При этом он учил своих читателей идеологически правильно «умирать». В результате модель нового человека, созданная при канонизации Добролюбова, подчеркивала роль материальных желаний и физического разрушения в его жизни.

Хотя сначала валоризация Добролюбова казалась сомнительной, вскоре стало ясно, что он все же сделался репрезентативным «новым человеком» – в силу консенсуса читателей, которые консолидировались вокруг «Современника» и «Русского слова»[831]. В «Русском слове» Дмитрий Писарев в 1862 году приобретал все большую известность, культивируя очередную итерацию прогрессивной риторики, в которой Добролюбов выступал главным «новым человеком». Модель Добролюбова продолжила работать в канонизации очередных репрезентативных фигур: Чернышевского после его ареста в 1862 году и самого Писарева после его смерти в 1868‐м. Усилия «Современника», которые его противники отвергли как «фетишизацию» Добролюбова, оказались успешными[832].

Понятие фетишизации, заметное в полемике, побуждает меня рассматривать фигуру этого критика как уникальный магический символ в демократическом дискурсе, опираясь на обсуждение Марксом товарного фетишизма, пересмотренное в тех теориях капитализма, которые акцентируют роль медийных технологий в его функционировании. Маркс подчеркивал «магический» аспект товара как «социального иероглифа», который одновременно раскрывает и скрывает положение производителей в коллективном труде общества. Хотя Маркс заметил, что «товарная форма» функционирует аналогично языку, он в первую очередь рассматривал товары материальной природы, а отношения между производителями – прежде всего как социальные[833]. Перевод категорий Маркса в контекст медийного капитализма предполагает, что «товарная форма» опосредована процессами технологической репродукции и медийной репрезентации, а отношения между производителями оказываются преимущественно культурными, нежели социальными. Если способ производства в развивающемся капитализме становится со временем «кинематографическим» и «цифровым», если «визуальный образ становится конечной формой реификации товара» и если в «экономике внимания» производительный труд все больше исполняется зрительской и читательской аудиторией, то печатное слово XIX века можно рассматривать как ведущий носитель товарной формы своего времени, а отношения между производителями – как преимущественно культурные, медиированные печатью[834].

Имея в виду эти предпосылки, я возвращаюсь к вопросу о Добролюбове как о привилегированном товаре в демократическом дискурсе, о символической фигуре, которая одновременно раскрывала и скрывала для своих читателей их структурную позицию и культурно-экономическую логику их опыта в сфере печатного капитализма. Притягательность Добролюбова как товара – то, что он «открывал» для своей аудитории, – заключалась в модели нового человека, построенной на романтике мученичества и сублимации материальных желаний и экзистенциальных тревог в идеологические дискуссии о социальном прогрессе. Одновременно, благодаря своему ослепительному мученичеству, Добролюбов как товар «скрывал» от своей аудитории то, что непрекращающиеся дебаты о материальных желаниях и социальной необеспеченности выражали неизбежные противоречия новой демократической жизни. Зачаровываясь идеологиями прогресса, читатели вместе с тем не вполне осознанно обсуждали и заново переживали те желания и тревоги, которые соответствовали их структурному опыту «новых людей» в культурной экономике, еще не способной предоставить им пути к самореализации за пределами прогрессивного мученичества посредством печатного слова. В конечном счете Добролюбов как товар скрывал от своих производителей и потребителей, от «новых людей», их статус субъектов культурной экономики, чьи переживания получали реализацию преимущественно в печатном слове и чья энергия была необходима для развития печатного капитализма.

Фигурирование Добролюбова «во главе народной жизни» показывало, как функционировал один из основных процессов эпохи реализма. Именно исчезновение Добролюбова как «реального человека» и уничтожение его действительного опыта в процессе канонизации сделали возможным его конструирование как «нового человека» в демократической прессе. Конструируя Добролюбова в качестве такой фигуры, пресса одновременно конструировала своих читателей и писателей, потребителей и производителей. Образованные люди, выпадавшие из традиционных социальных институтов и попадавшие в нестабильное пространство новой культурной экономики, ощущали, что печать наиболее «непосредственно» выражает их опыт. Для людей, создаваемых печатным капитализмом, самореализация посредством чтения и письма становилась более «реальной», чем чувственный опыт в повседневной жизни.