Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [117]

В том же 1862 году в собрании сочинений Белинского была опубликована его статья «Общее значение слова литература», написанная в 1841 году и концептуально связанная с его «Речью о критике». Обращаясь к понятию «литература», Белинский переключал обсуждение на роль прессы в современной жизни и вводил французский термин «la presse». При этом он заявлял, что «вся сфера современного общественного движения теперь выражается словом пресса ‹…› Нет стороны в обществе, которая бы теперь не выражалась прессою, не жила в ней и ею»[821]. Формулировка Белинского подчиняла действительность прессе в такой степени, что за пределами печатного слова значимая общественная жизнь переставала существовать. Масштаб концепции Белинского можно оценить, сравнив его язык с языком В. Ф. Одоевского в отношении слова «печать», которое стало синонимом слова «пресса» в 1840‐х годах. В «Русских ночах» (1844) Одоевский признавал, что «печать – дело великое», но отводил ему относительно скромную роль не как исключительному проявлению, а скорее как довольно точному мерилу («оселок весьма верный») «жизни общественной» и «духовного состояния общества»[822].

Чернышевский: умственная жизнь и поток информации

Игнорирование проблемы репрезентации в сочетании с моральным акцентом и установкой на социальный прогресс ярко проявились в культурной роли и в умственной жизни Николая Чернышевского. Его университетская жизнь подготовила его к роли ведущего журналиста, чье влияние побуждало читателей, многие из которых также были студентами, отказываться от формального обучения в пользу самообразования и самовыражения в прессе. Прежде чем обратиться к опыту Чернышевского в Санкт-Петербургском университете, я остановлюсь на результатах его образования – программном философском сочинении «Антропологический принцип в философии», развивавшем идеологические предпосылки его магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности».

Опубликованный в «Современнике» в 1860 году, «Антропологический принцип» вызвал оживленные дискуссии. В этой статье Чернышевский соединял теории материалистического монизма с открытиями в естественных науках, создавая представление о жизни, основанное на фундаментальном единстве природы: он утверждал, что наиболее сложные проявления сознания производны от элементарных химических процессов. Противники возражали против такого, как они считали, упрощенного взгляда. Они подчеркивали различие между материальным и духовным в человеческом опыте и указывали, что материализм Чернышевского был непоследователен в его собственном тексте: несмотря на утверждение единства жизни, он различал «материальный порядок» человеческой деятельности, включавший еду и хождение, и «моральный порядок», включавший мышление и самосознание. Чернышевский высмеял эти аргументы как схоластические и утверждал, что у него не было времени их читать. В биографии публициста Уильям Воерлин резюмировал базовую процедуру Чернышевского в этих дебатах как отказ «уделять серьезное внимание сложной критике»: Чернышевский просто повторял «свое утверждение веры в материалистический монизм»[823]. Цель Чернышевского состояла не в том, чтобы исследовать теоретические проблемы сознания, а в том, чтобы инструктировать читателей об организации их жизни на практике. Игнорирование философских вопросов позволило Чернышевскому быть более внимательным к повседневной жизни своих читателей. Проиграв в философских дебатах, он победил в журналистской полемике.

Выступление Чернышевского как публициста было основано на его опыте защиты диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» (1853), которую он обобщил для публики в анонимном самообзоре в «Современнике» в 1855 году. В нем он утверждал первенство жизни над искусством тем же образом, каким позже описывал основополагающую роль химических процессов в психической деятельности в статье «Антропологический принцип». Диссертация встретила противодействие со стороны университетских профессоров[824]. Позже Чернышевский утверждал, что оппозиция возникла из‐за отвержения фейербаховского материализма, который лежал в основе его эстетики. Современники поверили Чернышевскому на слово. Однако более тщательное исследование, начатое Густавом Шпетом и продолженное Воерлином, показало, что невозможно обнаружить какие-либо конкретно фейербаховские следы в диссертации Чернышевского. В недавнем исследовании Алексей Вдовин пишет, что хотя критик и читал Фейербаха, он не был серьезно заинтересован в сложностях изложения Фейербахом проблем эстетического восприятия[825]. Когда Чернышевский опирался на Фейербаха, он заимствовал те моменты, которые уже были доступны в общеизвестных источниках. Подобно его материалистическому монизму, реалистическое предпочтение Чернышевским жизни перед искусством опиралось на обычные позитивистские представления, которые уже «витали в воздухе» 1850‐х годов. Риторическая процедура Чернышевского заключалась в том, чтобы объединить различные идеи в упрощенную модель, в которой подчеркивалась утилитарная и моральная роль искусства в социальном прогрессе. Вдовин приходит к выводу, что «научная несостоятельность диссертации выкупалась ее прямотой и радикальностью, публицистической односторонностью, обеспечившей успех у тех, кто искал простых решений сложных проблем»