Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [121]
Еще одно подтверждение влияния реалистической риторики можно видеть в статье Н. Н. Страхова о Базарове в том же 1862 году. Страхов, другой противник «реальных критиков», тщательно оговаривал, что «действительность» Базарова – продукт эстетики: как и все литературные «типы», Базаров был обобщенным художественным образом, объединявшим хаотические проявления общественной жизни. И тем не менее язык Страхова подчеркивал непосредственное существование литературного персонажа. Базаров не только проявил «действительность», но и был «человек вполне живой, не фантом, а настоящая плоть и кровь», оживленная «теплой струей жизни». Риторическое соскальзывание от литературного типа к живому человеку привело Страхова к использованию стандартной тавтологии реализма: он утверждал, что Тургенев «изобража[ет действительность] как она есть». Для Страхова Базаров был реальнее «реальных критиков» и даже становился мерой их существования: в частности, реальность Писарева приближалась к реальности Базарова. Успех Писарева был основан на его «искренности». Подобно тому как Тургенев выражал действительность «как она есть», Писарев выражал себя как он есть, «искренне». Таким образом Страхов воспроизводил риторику Белинского, который связывал «истину» с «искренностью», заменяя эпистемологический аспект отношений между действительностью и письмом на моральный. «Неистовость» Белинского и «искренность» Писарева оказывались не риторическим эффектом их письма, а критерием их действительности[842].
Вклад Страхова и Каткова в дебаты о Базарове показал, что к 1862 году риторика реализма сделалась настолько стандартной, что опыт образованного человека описывался в терминах, разработанных в демократическом дискурсе прессы, независимо от политической или эстетической позиции того или иного критика. Подчинение таких философски умудренных критиков, как Катков и Страхов, реалистической риторике подчеркивает культурный сдвиг от романтизма к реализму. Романтизм рассматривал литературных персонажей как существующих в идеальной сфере искусства. До известной степени эти персонажи могли становиться моделями для подражания. Хотя романтический читатель в своем публичном поведении мог подражать Онегину или Печорину, тем не менее эти фигуры оставались в сфере искусства и были несоизмеримы с повседневным приватным существованием читателя. Реалистическая риторика превращала персонажей литературы и публицистики в действительно существующих «новых людей», живущих среди читателей всей «плотью и кровью» своей публичной и приватной жизни. А читатель, в свою очередь, начинал существовать как действительный «новый человек» преимущественно путем своей репрезентации в печати.
К середине 1870‐х годов демократический дискурс опосредовал глубокое взаимопроникновение медиированного и действительного опыта «нового человека». По мере того как профессиональная карьера становилась все более доступной для образованных людей, они продолжали полагаться на прессу не только в осмыслении, но и в реализации важнейших аспектов своего опыта. Прогрессивная идеология по-прежнему доминировала в воображении очередных новых людей, а их чтение и письмо по-прежнему артикулировало их материальные желания и экзистенциальные тревоги.
Одной из наиболее влиятельных версий «прогрессивного человека» в 1870‐х годах стал концепт Н. К. Михайловского «цельная личность». В программной статье «Борьба за индивидуальность» (1875) критик опирался на утилитарные модели Чернышевского и Писарева: для Михайловского любой «мыслящий человек» «всегда стремится искать наслаждение и… бежать страдания»[843]. Михайловский утверждал, что закон прогресса предполагает нарастающее осложнение человеческой жизни, и призывал читателей оставаться прогрессивно «цельными» и «развитыми» в стремлении к разнообразным наслаждениям, имевшим изначально материальную природу. Михайловский опасался, что популярные тогда финансовые спекуляции на фондовом рынке и инвестиции в недвижимость сводили представление человека о счастье к личному обогащению. Он указывал, что такое узкое понимание счастья ведет к «тоске» в контексте «роскошной обстановки» и побуждает человека истощать себя, стремясь к «более и более острым удовольствиям». Он предупреждал, что такая односторонность ведет к «Krach[у]», имея в виду произошедший в середине 1870‐х годов обвал фондовых рынков в Европе и США. В личной жизни, подчеркивал Михайловский, такое развитие событий «известно… российскому опыту»: оно ведет к «разорению и самоубийству», причем последний термин указывал на эпидемию самоубийств, широко обсуждавшуюся в прессе[844].
В год выхода статьи Михайловского молодые ученые Софья и Владимир Ковалевские вернулись в Петербург из Европы, где получили докторские степени по математике и палеонтологии, соответственно. Они погрузились в жизнь города и направили свою энергию на проекты в сфере недвижимости и спекуляции на фондовом рынке. Математические знания, полагала Софья, должны были обеспечить успех их предприятиям. Хотя она неоднозначно относилась к «службе мамоне», она не только участвовала в коммерческих предприятиях мужа, но зачастую и руководила его решениями. Кроме того, Ковалевские инвестировали как деньги, так и свой труд в газету А. С. Суворина «Новое время»: в первый год ее издания Владимир был ее редактором и ведущим автором, а Софья писала о театре и научной жизни. Наконец, в 1880 году Владимир стал управляющим в нефтяной компании «Товарищество Рагозина и Ко». Однако компания разорилась, что привело Ковалевского к банкротству и обвинениям в растрате. Не выдержав трагедии, Владимир в 1883 году совершил самоубийство. Софья вернулась к науке и стала первой в мире женщиной – профессором математики в Стокгольмском университете. Продолжая академическую карьеру, она также варьировала формы удовольствий: была известна страстью к сладостям и красивой одежде, участвовала в различных революционных движениях и поддерживала романтические отношения с либеральным социологом Максимом Ковалевским, посещая его на вилле в Ницце и путешествуя с ним по Европе
