Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [108]

.

Кажется, ирония Толстого отсылает здесь к приему ботанической (лесохозяйственной) таксономии и направлена скорее на обезличивающее описание солдат как ресурса. Это отвлеченное введение разнообразит повествование и подает рассказчику повод к пристальному описанию солдат своего взвода: шести судеб и шести индивидуальных характеров, в той или иной степени подпадающих под типизацию, но вместе с тем выходящих далеко за рамки любой уравнивающей систематизации. Таким образом поэтика физиологического очерка утверждается, подрывается и утверждается снова – но уже как субъективная действительность, не претендующая на объективную реальность[761].

В процессе описания незаметно задается и одна из основных сюжетных линий рассказа, развивающаяся вокруг одного из солдат – Веленчука, который описан несколько подробней остальных: «Веленчук принадлежал к разряду покорных хлопотливых. Он был малороссиянин родом, уже пятнадцать лет на службе и, хотя невидный и не слишком ловкий солдат, но простодушный, добрый, чрезвычайно усердный, хотя большей частью некстати, и чрезвычайно честный»[762]. Образ «малоросса» Веленчука выведен как очередная ироническая отсылка к раннему реализму – натуральной (гоголевской) школе и ее основополагающему тексту, повести «Шинель»[763]. Как и в случае Башмачкина, фамилия Веленчука, подчеркивающая его низкий социальный статус, каламбурно произведена от обуви – валенка. Кроме того, Веленчук владеет распространенными солдатскими ремеслами – портняжным и сапожным. Сюжет рассказа завязывается в тот момент, когда он берется шить шинель для фельдфебеля.

В прошлом году в лагере Веленчук взялся шить тонкую шинель Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда он, скроив сукно и прикинув приклад, положил к себе в палатке под голову, с ним случилось несчастие: сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало! Веленчук со слезами на глазах, с дрожащими бледными губами и сдержанными рыданиями объявил о том фельдфебелю. Михаил Дорофеич прогневался. В первую минуту досады он пригрозил портному, но потом, как человек с достатком и хороший, махнул рукой и не требовал с Веленчука возвращения ценности шинели. Как ни хлопотал хлопотливый Веленчук, как ни плакал, рассказывая про свое несчастие, вор не нашелся[764].

«Рубка леса» оказывается связана с «Шинелью» прочными, хотя и запутанными интертекстуальными нитями. Во-первых, замечательно, что Веленчук теряет сукно, из которого должна быть сделана шинель. Во-вторых, если в «Шинели» позиция портного Петровича наделена демоническими чертами, а Башмачкин занимает позицию угнетенного, то в «Рубке леса» позиция угнетенного уже переносится на портного Веленчука. «Шинель» Гоголя, сработанная из городского фольклора, сохранила (или, скорее, возобновила) его фантастические элементы. В «Рубке леса» эпизод с шинелью, собранный из солдатского фольклора, напротив, исключает фантастическое толкование, тем самым обрубая связь с фольклорной романтизацией.

В той же мере повествование Толстого борется с романтическим мифом о доблестной солдатской смерти. Смерть Веленчука вследствие перестрелки со скрывающимся за лесом неприятелем глубоко трагична. В ее описании также заметен элемент нелепости и недосказанности. Остается непонятным, умирает ли Веленчук от ядра неприятеля, попавшего ему в живот при отступлении, или разбив голову о пень.

Он [Веленчук] лежал навзничь между передком и орудием. Сума, которую он нес, была отброшена в сторону. Лоб его был весь в крови, и по правому глазу и носу текла густая красная струя. Рана его была в животе, но в ней почти не было крови; лоб же он разбил о пень во время падения[765].

Здесь возвращается обличительная метафора Толстого – смерть солдат уподобляется рубке леса. Труп солдата сливается с пеньком.

Описание войны на Кавказе превратилось со времен Лермонтова в литературное клише. Именно поэтому Толстому было важно создать свой индивидуальный стиль, в корне отличающийся от того, как писали о Кавказе до него, и отрицающий романтическую традицию «кавказского текста». Эту свойственную Толстому позицию подмечал Эйхенбаум в главе «Борьба с романтикой»: «Не такова природа, как ее изображают, не такова война, не таков Кавказ, не так выражается храбрость, не так люди любят, не так живут и думают, не так, наконец, умирают – вот общий источник всей толстовской системы»[766].

Так, подводя итог окончанию битвы, рассказчик сухо описывает «рубку леса»:

Дело вообще было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела; пехота запаслась дровами и потеряла всего человек шесть ранеными; в артиллерии выбыли из строя всего один Веленчук и две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так, что его узнать нельзя было: вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывалась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехотой[767].

Здесь приоткрывается завеса загадочности, намеченной в завязке рассказа. «Рубка леса» – это не столько хозяйственно-снабженческая операция действующей армии, сколько стратегия наступления. План систематической вырубки лесов на Северном Кавказе, лишающей противника укрытия и ресурсной базы и в то же время обеспечивающей потребности русских войск, был разработан главнокомандующим кавказских войск Михаилом Воронцовым