Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [107]
Более ощутимо, чем в других рассказах «Записок охотника», текст здесь как бы колеблется между реалистическим описанием модернизации лесопользования и эстетизацией уничтожения природы. Аффект «жуткого», присущий и сказочному, и романтическому образу леса, тем самым трансформируется в не до конца осознанное жуткое чувство утраты[752].
Это непроявленное, невысказанное переживание усугубляется новым персонажем – девушкой Аннушкой, появляющейся неожиданно из леса и состоящей в необъяснимом, загадочном родстве с Касьяном. Ее появление – как бы намек на резервы романтической эстетики[753]. Чувства Касьяна к своей «сродственнице» описаны средствами романтического столкновения страсти и невысказанности: «в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность»[754]. Очевидная, можно сказать навязчивая, недосказанность этого эпизода отсылает к распространенному в романтической поэтике мотиву инцеста, как, например, в «Вильгельме Мейстере» Гете, «Острове Борнгольм» Карамзина или «Страшной мести» Гоголя. Однако этот мотив не разворачивается в сюжет, но остается аббревиатурой, намеком на залежи романтической топики.
Эта топика, в свою очередь, теснейшим образом переплетена с мифопоэтическими мотивами волшебной сказки. Так, Касьян приписывает себе почти магическую власть над природой и владение птичьим языком: «Барин, а барин, заговорил он, – ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел»[755]. Подобный мотив «лесового дедушки» – учителя птичьего языка очень распространен как в русской волшебной сказке, так и в мировой мифологии. Вместе с тем «птичий» язык Касьяна как будто указывает на иносказательность самого повествования[756].
Романтический лес как пространство любовных приключений и сказочного очарования одновременно уничтожается и воссоздается. Проданный купцам, он подвергается профанации, он «расколдован» и превращен в ресурсную базу капиталистической модернизации. Вместе с тем окраина леса населена пережитками волшебной сказки и романтического воображения, вроде Касьяна и Аннушки. Типичная для деревенской повести поэтика «пережитков» делает возможным сосуществование универсальных нарративов модернизации и местных повествовательных традиций, понятых как возобновляемые культурные богатства.
«Записки охотника», и в особенности «Касьян с Красивой Мечи», представляют собой опыт картографирования и оценки ресурсной базы, модель ее рационального использования. Мифопоэтика волшебной сказки, топика романтизма, приемы физиологического очерка, а также выборочные заимствования из деревенской повести Жорж Санд и философии Гегеля обеспечивают Тургенева и повествовательными резервами, и приемами их возобновления.
«Рубка леса. Рассказ юнкера» появился в печати с посвящением Тургеневу[757]. Однако, в отличие от «Записок охотника» в целом и «Касьяна» в частности, «Рубка леса» нацелена не на «рациональное» использование повествовательных ресурсов романтизма, а скорее на их обличение, отвержение и «выкорчевывание». Таким образом не только освобождается площадь для новых видов культурных растений, удобряется почва для новых посадок. Поэтому, на наш взгляд, «Рубка леса» является программным произведением раннего реализма.
Рассказ начинается в стиле сухого отчета, не лишенного, однако некоторой загадочности. Рассказчик сообщает о назначении его как командующего взводом в колонну на рубку леса и о своем тревожном волнении перед опасностью. Для непосвященного читателя остается загадкой очевидная нестыковка между хозяйственно-снабженческой операцией рубки леса и напряженным «ожиданием дела». Между тем повествование переходит к насыщенному деталями описанию солдатского быта, подготовки артиллерии, выступления пехоты и прибытия на место.
Справа виднелись крутой берег извилистой речки и высокие деревянные столбы татарского кладбища; слева и спереди сквозь туман проглядывала черная полоса. Взвод снялся с передков. Восьмая рота, прикрывавшая нас, составила ружья в козлы, и батальон солдат с ружьями и топорами вошел в лес. Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились костры, рассыпались солдаты, раздувая огни руками и ногами, таская сучья и бревна, и в лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев[758].
Слаженное продвижение военной машины и вынужденное бездействие артиллерии заставляют повествователя отвлечься от происходящего. Во второй главе тон рассказа меняется. Поначалу может показаться, что перед читателем физиологический очерк[759]. Однако буквально с первых же слов повествование оборачивается ироническим обыгрыванием художественных приемов этого жанра. Как бы забавляясь и пытаясь перебороть страх отвлеченным и напускным цинизмом, рассказчик подразделяет солдат на три типа: покорных, начальствующих и отчаянных. Их он в свою очередь разделяет на подвиды: покорных хладнокровных и покорных хлопотливых; начальствующих суровых и начальствующих политичных; отчаянных забавников и отчаянных развратных
