Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [105]
Именно в такой двоящейся перспективе лес воспринимается немецким романтизмом. Романтический лес – это резерв, сохранивший народные предания, извлекаемые фольклористами-филологами. Романтический лес – убежище благородных разбойников в эпоху, когда настоящим разбойникам остается все меньше места в лесах вследствие развития инфраструктуры и лесного хозяйства[729]. Романтический лес, колыбель романтического национализма, дает прибежище повстанцам и партизанам во время Наполеоновских войн, создавших мифопоэтику «лесного патриотизма» (Waldpatriotismus)[730]. Романтический лес – место уединения и субъективации творца-поэта. Именно в лесном уединении (Waldeinsamkeit) он может освободиться от доминирующих франко-итальянских культурных образцов и осознать себя представителем народа и эпохи[731]. Таким образом, лес становится медиумом национальной культуры, в котором народные традиции переплетаются с технологиями, воплощающими новую эпоху.
На этом фоне вставал вопрос о том, как актуализировать резерв народности в условиях модернизации общества. Якоб Гримм был убежден, что национальная поэзия и право произрастают из народного творчества[732]. Фольклор понимается как резервуар пережитков – отошедших в прошлое правовых норм, общественных укладов, социальных и хозяйственных практик, исконно народных и потому способных обеспечить подлинность приемам этнокультурного самоописания, уравновешивающего вызовы модернизации[733].
Другими словами, фольклор – это «зачарованный сад» традиционных обществ, который Макс Вебер противопоставляет «расколдовыванию мира» вследствие научно-технического прогресса[734]. Собирание фольклора – это вид культуроохранной деятельности, сберегающей «зачарованный сад» в условиях модернизации. Ценность этой деятельности заключается в том, что при технической воспроизводимости культуры повышается спрос на очарование подлинности – «ауру» художественного произведения, отличающую его от потребительского продукта современной культуры[735]. Развивая эту концепцию на литературном материале, Вальтер Беньямин не случайно обращается к Лескову, сохранившему, или возродившему, традиционные повествовательные приемы в условиях модернизации реализма. Подлинность литературного произведения заключается не в реалистическом «отражении действительности», а в достоверной передаче опыта рассказчика, способного очаровать слушателя и с наибольшей подробностью передать невероятное, удивительное, волшебное[736]. Думается, что и Вебер, и Беньямин находятся под обаянием созданного Гриммами в «Древненемецких лесах» представления о фольклоре как о некотором неприкосновенном запасе подлинности – не столько даже эстетической, сколько антропологической, – превращающем его в залог определенных социальных отношений.
Взгляд на фольклор как на ресурс возобновления общественных укладов, зашифрованных в сюжете сказок, оказался весьма влиятельным в гуманитарной мысли XX века. Так, младший современник Вебера и Беньямина Владимир Пропп понимает волшебную сказку и вообще фольклор как энциклопедию пережитков повествовательных приемов и социальных институтов[737]. Замечательно при этом, что лес представляет собой некий неприкосновенный запас – запретную и заповедную зону смыслопорождения:
Сказочный лес, с одной стороны, отражает воспоминание о лесе как о месте, где производился обряд, с другой стороны – как о входе в царство мертвых. Оба представления тесно связаны друг с другом. ‹…› С появлением земледелия и земледельческой религии вся «лесная» религия превращается в сплошную нечисть, великий маг – в злого колдуна, мать и хозяйка зверей – в ведьму, затаскивающую детей на вовсе не символическое пожирание. Тот уклад, который уничтожил обряд, уничтожил и его создателей и носителей: ведьма, сжигающая детей, сама сжигается сказочником, носителем эпической сказочной традиции. Нигде – ни в обрядах, ни в верованиях мотива этого нет. Но он появляется, как только рассказ начинает циркулировать независимо от обряда, показывая, что сюжет создался не при том укладе, который создал обряд, а при укладе, пришедшем ему на смену и превратившем святое и страшное в полугероический, полукомический гротеск[738].
Приемы культурного повествования как такового, оказывается, уходят корнями в лес. Такое представление о фольклоре как ресурсной базе народной поэтики имеет, конечно же, сугубо романтический характер. Поэтому там, где ранний реализм обращается к лесу, он волей-неволей обращается к поэтике романтизма.
Обращение к лесу в литературе реализма напрямую сопряжено с его реальным исчезновением в результате модернизации – исчезновением, которое нередко оценивалось как распад уникальной этнокультурной идентичности[739]. Так, повествователь «Записок охотника» переходит от ужасов крепостного быта к природным красотам; лесное уединение позволяет ему обдумать опыт общения с народом и перевести его на язык образованных сословий. Читатель «Записок охотника», в свою очередь, может отдохнуть во время описаний природы от эмоционального и описательного накала социальной критики. Лишь время от времени повествователь и читатель сталкиваются с нелицеприятной и как бы не до конца осознанной картиной исчезновения лесов: «В Орловской губернии последние леса и площадя исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет»
