Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [103]
Тургеневское описание охотника, напряженно пытающегося в темноте преодолеть свои слуховые ограничения – когнитивные, социальные, социологические, – предвосхищает аргументы теоретика медиа Джона Дарема Питерса, который объясняет, что обещание, которое давала технология середины XIX века, – уничтожить барьеры между людьми – способствовало возникновению нового типа мышления о человеческих взаимоотношениях. Питерс отмечает, что в период, начавшийся в 1840‐х годах, «технологии, такие как телеграф ‹…› превратили старый термин „коммуникация“, который когда-то использовался для описания любого типа физического трансфера или трансмиссии, в определение нового типа псевдофизической коммуникации, преодолевающей временные и пространственные барьеры». Однако более дешевые, быстрые технологии не смогли сблизить людей. «Стремление к сближению с другими мотивировано опытом блокировки и поломки», и обещания телеграфа и непрерывного бумажного станка – которые, казалось, должны были привести к переизбытку новых способов речи, – только подчеркнули агонию одиночества и тоски по единению[716]. Имеет смысл, таким образом, считать, что охотник Тургенева, пока он пытался по-настоящему услышать крестьян, оказался вовлечен в фантазию о возможности непосредственной передачи звука или о медиации посредством традиционной технологии, которая лучше сочеталась с его собственным опытом единичных, невыразимых переживаний. Процесс слушания в данном случае отвлекал его от мыслей о все более широкой доступности бумаги, которая производилась все более механизированным способом, и сопутствующем ее распространению обещании широкого оборота большого количества данных.
Если говорить анахронически, «Записки охотника» Тургенева предвосхищают опыт слушателей XXI века, которые с энтузиазмом слушают ретрозаписи. Стэн Линк отмечает, что звуковые записи, которые интегрируют «шум», отходят от идеалистичного представления о музыке как о чем-то совершенном и бестелесном: «включение в запись чего-то подобного звуку крутящейся пластинки – это реконструкция определенной обстановки слушания, что является противоположностью реконструкции ‹…› музыкального объекта»[717]. Кажется, что Тургенев стремится к созданию такого же эффекта. Его многогранные описания сделанной вручную бумаги и ее производителей, то, как он изображает самого себя как особенно чувствительного слушателя, опыт охотника, слушающего в темноте детские рассказы, а также его экономное употребление нестандартного языка – все это указывает, что Тургенев не переоценивает процесс целостного воспроизведения и не воображает, что идеальная коммуникация вообще возможна. Его мимесис представляет читателю опыт «слушающего очевидца», воспроизводя не саму реальность, а тот невыразимый эффект, который она производит на конкретного слушателя.
Авторизованный перевод с английского Маргариты Вайсман
Срубленный лес, или О резервах русского реализма
Тургенев, Толстой, Печерский
Константин Каминский, Эрик Мартин
К середине XIX века реализм (и не только русский) открыл для себя природные ресурсы – их добычу, переработку, торговлю, исчерпание и конфликты пользования – как предмет повествования. В соответствии с этим новые подходы к исследованию реализма обращаются не только (и не столько) к исторической реконструкции представлений о природе и природных ресурсах, составляющих предмет гуманитарной экологии (Ecocriticism), сколько к отразившимся в художественных текстах взглядам на общество в свете ресурсно-экономической логики и смыслообразующих нарративов социальной практики вообще[718].
Понятие ресурса само по себе предполагает культурную оценку природы, то есть использование логики культуры и ее ценностной шкалы для осмысления природных богатств. В рамках современной концепции устойчивого развития предлагается учитывать не только финансовую стоимость природных ресурсов на мировых рынках, но и их культурную ценность для локальных сообществ[719]. В России в последнее время складывается своеобразное понимание культурных ресурсов, выстроенное по аналогии с природными ресурсами – в первую очередь нефтью[720]. Так, Александр Эткинд при помощи меткой метафоры «баррелей меха» показывает, что ресурсная зависимость России существовала задолго до нефти и газа и сформировала саму ситуацию внутренней колонизации[721].
В Российской империи основным природным и культурным ресурсом была экосистема леса, которая регулировала локальные рынки (лесные дары) и воспроизводила товары для мировых рынков (строевой лес, шкуры). Однако как только русская культура начала осмыслять лес как ресурсную базу экономического развития, она столкнулась с проблемой исчезновения лесов и взаимообусловленным истощением природных и культурных резервов. Соответствующие настроения очень чутко выразил Достоевский в скандальной заметке «Мой парадокс» (1876):
