Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [102]
Современный многофункциональный русский литературный язык, которым пользовался Тургенев, был создан в XVIII веке в результате имперского проекта лингвистического развития. Целью этого проекта было создание лингвистического инструмента, который можно было бы использовать, как во Франции или Англии, для нужд администрирования, а также как материал для престижного словесного искусства[709]. (В то же время государство поддерживало и бумажную промышленность.) В первые десятилетия XIX века писатели продолжали работать над развитием языка, споря о том, могут ли слова из устной речи, которые ассоциируются с конкретной социальной группой (дворяне, носители немецкого языка, священнослужители, купцы и крестьяне), быть использованы в литературе. Вопросы о том, как – и нужно ли – адаптировать литературный язык так, чтобы он мог отражать, что и как говорят бедные люди, сильно интересовали писателей тургеневского поколения[710].
Мыслители этого и последующих периодов имели склонность рассматривать решение писателей включать элементы низкостатусной речи в их литературные тексты в контексте истории социальных барьеров, а не истории медиа. Авторы, которых Гаспаров называет «лингвисты-славянофилы», такие как Даль, концептуализировали отказ от заимствований из западноевропейских языков в пользу русских регионализмов как утверждение витальности русской культуры и шаг к объединению бедных и богатых[711]. Схожим образом, воспринимая язык как средство социальной интеграции, лингвисты-историки советского периода Виктор Виноградов и Григорий Винокур описали два параллельных феномена середины XIX века, оба возникшие на пересечении городского и деревенского лингвистических регистров: писатели слушали сельских жителей и использовали услышанное для реформы литературного языка эффективно и в демократическом духе, тогда как выходцы из деревень, оказавшись в городской речевой среде, создавали уродливый, неэффективный язык[712]. Скептически относясь к этому предположению, историк языка Виктор Живов утверждал, «что никакой реформы русского литературного языка – „демократической“ или недемократической – в середине XIX в. не происходило»: писатели-реалисты середины века просто вставили лексические единицы в лингвистическую и литературную материю, которая во всех остальных чертах сохранила текстуру 1830‐х годов. Тем временем с ростом урбанизации литературным языком пользовалось все большее количество людей. Вместо того чтобы фокусироваться только на литературных текстах, Живов призывал ученых изучать институции, которые способствовали развитию письма: рост количества газет и расширение книжного рынка, рост образования и уровня грамотности[713]. В своей статье, уделяя внимание процессу производства бумаги, я следую совету Живова.
Полемика между Далем и советскими историками языка базируется на предположении, что язык, если он реформирован в инклюзивном духе, может объединять людей. Они описывают язык так, как будто бы он существует в бестелесном, абстрактном виде. Рассказы из «Записок охотника», однако, напоминают нам, что для репрезентации крестьянского голоса нужна бумага, а также чернила, печатный станок и почтовая система. Они помогают нам увидеть, что выбранные Тургеневым темы изготовления бумаги и акусматического слушания позволяют предположить, вписывая эти тексты в историю, что она не обязательно завершается установлением тесных связей между людьми, а может двигаться от объединения к изоляции. Следуя работам Беньямина, археологи медиа (исследователи, которые ищут и теоретически описывают историю медиа и медиаформатов) утверждают, что история коммуникационных технологий – это не история плавного перехода к все более совершенным и абсолютным процессам передачи данных, уничтожающих барьеры между людьми, а скорее история странных поворотов и неожиданных результатов.
Такие ученые, как Мюллер, Бен Кафка, Джонатан Стерн и Лиза Гителман, указывают на материальные средства, в которых воплощаются медиа, а также на то, что передача, вне зависимости от того, что является ее объектом, всегда фрагментирована и ограничена[714]. Их идеи помогают нам понять, почему Тургенев описывает работников бумажной фабрики одновременно как мастеров привлекательной архаичной формы устного искусства и как жертв, которых эксплуатирует современная промышленность. Если он и знал во время написания «Записок охотника» о технологическом прогрессе, который представлял собой непрерывный станок, он его не принимал, описывая себя как внимательного, осмысленного слушателя, передавая деревенские звуки выборочно, а не полностью.
Фредерик Джеймисон утверждает, что в 1840‐е годы европейские реалисты перешли от изображения чувств к изображению «аффекта», то есть не конкретно названного чувства, которое способствует развитию повествования, а чего-то более телесного, основанного на опыте и впечатлениях
