Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [106]

, – замечает повествователь мимоходом в самом начале рассказа «Хорь и Калиныч», открывающего «Записки охотника». Следуя жанровой традиции деревенской повести и физиологического очерка, повествователь поясняет в сноске: «„Площадями“ называются в Орловской губернии большие сплошные массы кустов; орловское наречие отличается вообще множеством своебытных, иногда весьма метких, иногда довольно безобразных слов и оборотов»[741]. Тем самым рассказчик переводит в резерв многообразие исчезающих, подобно лесу, местных говоров. Впрочем, он тут же готов снять неприятное впечатление от исчезающего леса отрадной картиной: «В Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку»[742].

В «Записках охотника» преломляются приемы различных поэтических и социальных повествовательных традиций и языков самоописания культуры. Тургенев нащупывает язык новой субъектности и в то же время язык объективации прав человека в условиях крепостного права[743]. Разрабатывая формы, отображающие традиционное сознание и позиции угнетенных, он ориентируется на новейшие модели описания культуры – философию Гегеля, поэтику крестьянских романов Жорж Санд и немецкой деревенской повести[744]. В частности, «Касьян с Красивой Мечи», впервые опубликованный в третьем номере «Современника» за 1851 год и вошедший позже в «Записки охотника», обнаруживает сильные интертекстуальные связи с ранними рассказами Жорж Санд[745].

Касьян, заглавный персонаж рассказа, предстает в контексте «Записок» персонажем экзотическим: он не относится ни к крепостным, ни к дворовым, ни к вольноотпущенным крестьянам. Касьян – «юродивец», в образе которого угадываются черты сектантской культуры[746]. Он отвергает общественные институты брака и собственности, живет в единодушии с природой и смотрит с любовью на всякую живую тварь. Его портрет подчеркивает тесную связь с природой, уходящую корнями в поэтику волшебной сказки:

Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд[747].

Странный образ Касьяна отмечен некой инфантильностью и феминностью. Этот мотив отчасти заимствован у Жорж Санд. Кроме того, он отсылает к травестийному сказочному образу волшебного дарителя или лесного учителя, охраняющего вход в подземное царство[748]. От этого мотива отправляется и завязка рассказа. На пути рассказчика встречается похоронный поезд. Кучер гонит лошадей, чтобы не встретить на дороге покойника – это считается дурной приметой. Ему удается переехать перекресток первым, но у телеги ломается ось и поезд обгоняет их. Как потом выясняется, в гробу везут Мартына-плотника, которого Касьян лечил целебными травами.

Эта сцена организована вокруг древесной материальности – плотник, гроб, сломанная ось, – складывающейся в ось повествовательную: приехав на близлежащие выселки, рассказчик и его кучер знакомятся с Касьяном, который, как сказочный помощник, помогает рассказчику раздобыть в лесу новую ось для телеги. Одновременно и сам похоронный поезд подвергается реалистической эстетизации[749]. Эстетизация утраты повторяется в описании выселок, где живет Касьян, а потом и леса. Исчезновение традиционных устоев деревенской жизни связывается тем самым с гибелью дикой природы. Выселки, куда попадает рассказчик, представляют собой безотрадное зрелище новопостроенного прибежища переселенцев из района реки Красная Меча. Ничто в этом поселении не напоминает картины деревенского быта, которыми пестрят «Записки охотника»[750].

В столь же безотрадных тонах предстает рассказчику и читателю проданный купцам лес. Вход в него ведет через контору, управляемую молодыми приказчиками. Их образ подан средствами скупого реалистического описания, через набор метонимий, в противоположность сказочному, но живому образу Касьяна. В то же время избушка приказчиков – это вход в царство умершего леса. Тем самым ось повествования смещается от романтического резерва к промышленному лесопользованию:

Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом, на скорую руку перехваченным плотиной и превращенным в пруд. Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков с белыми как снег зубами, сладкими глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки. ‹…›

Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы, наконец, до новых ссечек. Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву, и мелкий кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево…