Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [46]
Московскому университету повезло несколько больше. Он стал единственным заведением, которому удалось в эти ранние годы привлечь русского ориенталиста Алексея Болдырева. Он учился в Гёттингене и Париже, у великого Антуана Исаака Сильвестра де Саси, в Москву вернулся в 1811 г. и сделал здесь успешную карьеру, увенчавшуюся постом ректора Московского университета. Он воспитал нескольких ученых, опубликовал произведения арабских и персидских авторов, но оставил не слишком богатое собственное академическое наследие. И после его вынужденной отставки вследствие политически неосторожного шага в 1836 г. университет не мог найти ему замену в течение 15 лет417.
Что касается Казанского университета, то его ректор запросил рекомендации у Олуфа-Герхарда Тюксена, специалиста по арабской нумизматике из германского университета в Ростоке. Тюксен естественно порекомендовал на должность одного из своих студентов – Кристиана-Мартина Френа. Полностью разделяя страсть своего учителя к ближневосточной материальной культуре, Френ был прельщен перспективой жить неподалеку от развалин древнего Булгара и поселений Золотой Орды, поэтому он с готовностью согласился занять должность профессора восточной словесности, предложенную ему в 1807 г. В Казани молодой германский ученый с энтузиазмом занялся каталогизацией монет и других древностей, найденных в регионе, и начал многолетний труд по составлению арабского словаря. Его научные достижения привлекли внимание в Санкт-Петербургской Императорской Академии наук, и в 1817 г. его пригласили для систематизации коллекции азиатских древностей418.
Френ не показал себя очень хорошим преподавателем. Подобно многим своим коллегам по германоязычному факультету, он не говорил по-русски. Поэтому свои занятия Френ вел на латыни – языке, почти неизвестном провинциальным студентам, желавшим изучить арабский или персидский язык. В первый год преподавания ему удалось привлечь пятерых студентов, большинство из которых уже учили татарский язык в гимназии. Обескураженные собственными плохими познаниями в латыни, отсутствием учебников и относительной неопытностью преподавателя, трое из них перевелись вскоре на другие факультеты, один выбыл по болезни. В итоге Френ выпустил только одного студента – Януария Ярцова, который продолжил свою карьеру в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел.
Когда Френ переезжал в Санкт-Петербург, то предложил университету в качестве своего преемника еще одного выпускника Ростокского университета Франца Эрдманна. Выбор оказался неудачным. Подобно своему соотечественнику, Эрдманн не говорил по-русски и не хотел его учить. В то же время, по многим отзывам, его преподавание было унылым и наводило скуку. К 1822 г. профессору не удалось выпустить ни одного студента, и только прибытие два года спустя нескольких польских ссыльных, знавших латынь, позволило ему наполнить учебные классы. Эрдманн провел в Казани 26 лет, но не оставил достойных упоминания результатов ни в преподавательской, ни в академической деятельности. Даже Френ в итоге назвал его «архибездарною личностью»419.
Русские ориенталисты склонны крайне низко оценивать вклад Френа и Эрдманна в создание Казанской школы. Однако вместе с несколькими соотечественниками, преподававшими в других российских учебных заведениях, эти первые германские ученые оставили свой след по двум направлениям. Во-первых, они принесли академический подход, основывавшийся на филологии, – светское изучение древних текстов420. Как отметила Сьюзен Маршан, преимущественное внимание германской ориенталистики к древним языкам, а не к новым отчасти происходило из-за относительно слабой востребованности знания современных азиатских языков в европейском обществе. Но еще важнее то, что филология имела прочные основания в германском романтизме с его любовью к первозданному и отвращением к грекоримскому рационалистическому наследию421.
В этом контексте германские ориенталисты проявили сильный интерес к теории офицера британской колониальной армии XVIII в. сэра Уильяма Джонса о санскрите как индоевропейском праязыке. Русские ориенталисты разделяли интерес германских ученых к изучению азиатского влияния на свою родную культуру. Однако если тевтонские коллеги интересовались древней Индией в поисках своих далеких корней, то русские исследователи могли обнаружить более недавние и осязаемые следы восточного наследия в своем культурном, политическом и национальном облике через влияние монгольского ига. В XIX в. вопрос о «наследии Чингисхана» стал темой серьезных дебатов востоковедов на страницах толстых российских журналов.
За первые два десятилетия существования Казанского университета развитие ориенталистики нельзя назвать успешным. Откровенно говоря, ошибки были связаны не только с недостатками Френа и Эрдманна – молодой университет страдал от нескольких хронических болезней. Писатель Сергей Аксаков, один из первых абитуриентов Казанского университета, вспоминал о том возбуждении, с которым многие приветствовали его учреждение в 1804 г.: «Прекрасное, золотое время! Время чистой любви к знанию, время благородного увлечения!»
