Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [43]
В то же самое время, видя свой основной долг в изображении реальности, Верещагин считал вопросом чести для себя избегать прославления или романтизации этого жестокого предприятия. То, как художники традиционно изображали войну, он считал мошенничеством. При обсуждении работ более традиционного русского баталиста, немца по происхождению Александра фон Коцебу, он объяснял: «Это был батальный живописец старой школы… в его картинах ясно, как на ладони, атаковали, штурмировали, обходили, брали в плен и умирали по всем правилам военного искусства, как тому учат в академиях, и вполне согласно с официальными реляциями главнокомандующих, т. е. так, как хотели, чтобы было, но как в действительности никогда не бывает»402.
Не желая почивать на лаврах, Верещагин уехал из Петербурга еще до того, как закрылась его выставка в Министерстве иностранных дел. В апреле 1874 г. он отправился по морю в Индию вместе с женой и провел там два года, проехав насквозь всю обширную британскую колонию. Путешествие временами тормозилось британцами, подозревавшими бывшего морского офицера в шпионаже, но картины Верещагина оставались совершенно аполитичными и были посвящены исключительно экзотической архитектуре, народу и ярким красочным пейзажам.
Верещагин так и не закончил все задуманные индийские картины, поскольку его внимание привлек рост напряженности на Балканах между православным населением и его османскими правителями. К тому моменту, когда в апреле 1877 г. война началась, он уже обеспечил себе место при штабе генерала царской армии, чтобы наблюдать за боевыми действиями. Батальные сцены, написанные за год пребывания на Балканском фронте, запечатлели еще более тяжелые сражения, чем в Туркестане, во всем их ужасе. И снова он полностью поддерживал военные цели Санкт-Петербурга, но его кисть на первый план ставила ту страшную дань, которую приходилось платить солдатам, и безразличие и черствость командиров.
В последующие три десятилетия Верещагин предпринял масштабные путешествия в Палестину, на Филиппины, по Северной Америке и Японии и отовсюду привозил множество картин. Именно во время своей второй поездки на Дальний Восток, когда Япония напала на Россию, Верещагин погиб 31 марта 1904 г., оказавшись на борту флагманского броненосца «Петропавловск», подорвавшегося на мине в бухте Порт-Артур, у берегов Маньчжурии.
Верещагин ни кистью, ни карандашом на бумаге или холсте не боялся выражать категоричные суждения. Если говорить о Средней Азии, к таковым можно отнести его прочную веру в «цивилизаторскую миссию» России, в то, что долг всех современных наций просвещать менее развитых собратьев. Можно говорить о том, что политические воззрения художника просто совпали с военными успехами кампании генерала Кауфмана. В то же время приверженность Верещагина идеям Чернышевского о критическом реализме вынуждала его показывать во всей неприглядной подлинности ту суровую цену, которую заплатили за это русские рекруты.
Пройдя обучение у одного из самых передовых французских художников, Верещагин естественным образом перенял все тропы ориенталистского искусства – жестокость, фанатизм и пороки Востока. Тем не менее, как явствует из его произведений, он не проводил фундаментального разделения «по Саиду» между «собой»-европейцем и «другим»-азиатом. В часто цитируемой реплике поздних лет жизни Верещагин снова выразил твердую веру в то, что эти два субъекта находятся не так уж далеко друг от друга: «Часто слышишь рассуждения о том, что наш век высоко цивилизованный и что трудно представить себе, куда, в каком направлении, в какой степени может еще развиваться человечество. Не наоборот ли? Не вернее ли принять, что во всех направлениях человечество сделало только первые шаги, и что мы живем еще в эпоху варварства?»403
Когда русские поэты начала XIX в. искали свою музу на Востоке, они следовали европейской моде, но выбрали совершенно иной путь развития. Подобно великим романтикам, в частности лорду Байрону, русские литераторы также путешествовали на Восток, но они чаще всего оставались в пределах родной страны. Для Пушкина, Лермонтова, Бестужева-Марлинского Кавказ оставался освоенным только в пределах российских границ. В то же время их отношение к Востоку определялось не только особенностями политической географии. Русские романтики считали себя европейцами, но они одновременно осознавали свою особую близость к Азии. Идеи пастора Гердера о восточных корнях, кажется, оказались близки им гораздо в большей степени, чем соотечественникам автора.
Бестужев как-то удачно сформулировал: «Двуличный Янус – Русь глядела вдруг на Азию и Европу»404. И пристально вглядываясь в Восток, романтическая Россия частично видела в нем отражение самой себя. Осознанно или нет, но признание того факта, что граница между Востоком и Западом для них менее четкая, чем для немцев, французов или англичан, породила у Пушкина и его современников большую эмпатию в отношении Востока. В терминах Эдварда Саида, здесь разница между «собой» и «другим» оказалась гораздо меньше. Для русских художников Восток играл менее значимую роль, но произведения Верещагина и имеющиеся в изобилии тексты показывают, что художники могли иметь близкие воззрения в отношении инаковости Востока.
