Русские - [211]

Официальным литературным алиби пьесы послужило то, что она была написана по мотивам сатирического романа великого русского сатирика XIX века Михаила Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия». И как мера предосторожности в театре «Современник», поставившем эту пьесу, через всю сцену был натянут плакат, на котором было написано: «Невозможно понять историю России во второй половине XIX века без Щедрина». Декорация и костюмы имитировали обстановку прошлого века. Но все это доставляло только еще большее удовольствие моим русским друзьям и лишь усиливало восприятие всего спектакля как пародии на их собственную жизнь. Спектакль начинается сценой, в которой двух либеральных интеллигентов только что предупредили, совсем как в аналогичной ситуации в современной России, чтобы они «сидели тихо и не рыпались». Никаких объяснений при этом дано не было, но оба приятеля запираются в доме, прекращают всякую либеральную деятельность, обрывают все контакты и тихо сидят в гостиной, и не помышляя о сопротивлении. Эта ситуация чрезвычайно хорошо знакома современной аудитории. «Если вы попытаетесь спрятаться где-нибудь, они все равно вас найдут, — предупреждает один из приятелей. — Они найдут вас и спросят, что вы делаете. Даже невинные люди у них окажутся виновными». Точно, как русские сегодня, герои переходят на шепот, боясь, что их подслушают, хотя они не говорят ни о чем предосудительном. «Самое главное — победить необузданность духа», — напыщенно заявляет первый. «Мы удивим мир нашей бездеятельностью и чистотой наших чувств», — вторит ему его собеседник. Постепенно жизнь этих людей теряет всякое содержание и смысл. Они пьют, едят, сидят, глядя друг на друга в полном молчании, или говорят о чепухе, совершают длинные прогулки и гордо повторяют друг другу ставшую сакраментальной для многих русских сегодня фразу: «У нас есть все». Когда их посещает полицейский осведомитель, они нарочно, чтобы снискать его расположение, проигрывают ему в карты. При появлении всесильного начальника полиции они дрожат от ужаса, скрывают свои мнения за лицемерными фразами, как эхо повторяют его высказывания и, охотно поддаваясь ему, превращаются в послушное орудие власти. Прекрасно сыгранный спектакль в постановке талантливого ленинградского режиссера Георгия Товстоногова, изображающий то положение, в котором очутилась советская интеллигенция, нашел у нее горячий отклик и вызвал молчаливое неудовольствие партийных консерваторов. Один из известных журналистов рассказал мне, что сатира Михалкова оказалась настолько близка к действительности, что, несмотря на исключительно высокое положение автора, он все же был «вызван на ковер» в ЦК партии, где от него потребовали объяснения по поводу того, что в его произведении так много иносказательных антисоветских намеков. Однако Михалков показал себя великолепным тактиком. Согласно версии этого журналиста, он настаивал на том, что все это написал Щедрин, что это сатира на царские времена, и он очень удивлен, что партийное руководство могло усмотреть в пьесе что-либо антисоветское. На этот раз его отпустили, но позднее вызвали снова. Тот же журналист рассказал мне, что на этот раз Михалков явился вооруженный цитатами из документов царского времени, в которых тогдашние сановники резко критиковали Щедрина за его произведение. И когда партийные деятели предъявляли обвинения Михалкову, он цитировал аналогичные обвинения царских чиновников. Это, как сказал мне журналист, оказалось весьма эффективным опровержением обвинений, и «Балалайкин» выжил.

«Накал политических и интеллектуальных страстей, разгорающихся вокруг таких пьес, как «Балалайкин», и других подобных произведений, — заметила Галя, женщина средних лет, московский лингвист и драматург, — является жизненно необходимой отдушиной в нашей культурной жизни. На Западе все можно, и поэтому почти ничего так отчаянно не ценится. В России практически все, по-настоящему достойное, невозможно, и поэтому хоть сколько-нибудь значительное явление подобного рода сразу же оценивается необычайно высоко. Выбор хороших книг настолько мал, что каждая из них очень дорога нам. Я знаю человека, который постоянно всюду носил с собой свои любимые книги: Пастернака, Мандельштама и Ахматовой. Когда он был в Америке, его просто потрясли горы томов Мандельштама в книжных магазинах. Сначала он был в восхищении от обилия этих книг в продаже, а затем расстроился из-за того, что их никто не покупает. Он сказал мне: «Я не мог бы жить в стране, в которой не ценят Мандельштама по-настоящему». Галя была права. Русские интеллектуалы умеют остро чувствовать и ценить художественное совершенство, потому что они изголодались по нему, и это безграничное восхищение прекрасным является одной из наиболее привлекательных сторон советской культурной жизни. Русские интеллигенты схожи в этом отношении с покупателями, приходящими в восторг по поводу скромной покупки, которая на Западе была бы самым обычным делом. Русские интеллектуалы ценят любой интересный вечер поэзии, концерт или заграничный фильм и говорят о них еще долгие месяцы, как о чрезвычайно важных событиях в жизни. Помню, как однажды утром в Тбилиси я увидел растянувшуюся на полквартала очередь и узнал от стоявших в ней людей, что они ожидают открытия книжного магазина, так как слышали, что в продажу поступит новый том Достоевского. Много вечеров мы с Энн провели среди охваченной восторгом публики в зале Московской консерватории, где исполнялась действительно отличная музыка и где, как сказал один мой московский друг, «интеллигенция находит убежище от чрезмерно насыщенной политикой жизни». Люди приходят сюда запросто — в свитерах и брюках — и тепло приветствуют своих кумиров — Шостаковича, Ойстраха, Ростроповича, Рихтера, Хачатуряна. Современные атональные тенденции в музыке практически находятся под запретом, но русские с восторгом слушают Чайковского, Бородина, Римского-Корсакова и других классиков. Несмотря на очень ограниченный репертуар и частые заграничные гастроли звезд Большого театра, он тоже иногда становится центром скопления восторженной публики, особенно когда танцует какая-нибудь ведущая балерина труппы, например, Майя Плисецкая. В такие вечера как в зале, так и снаружи, перед театром, толпы публики приходят в необычное возбуждение. Танцует ли Плисецкая грациозного черного лебедя или капризную, угловатую возлюбленную тореадора из «Кармен-сюиты», со всех ярусов на сцену неизменно летят букеты цветов. Все это — не просто культурные развлечения среди массы других, предлагаемых на выбор, скажем, в Нью-Йорке, Лондоне или Париже. Это — редкие встречи с прекрасным, и русские воспринимают каждую из них как событие, о котором они будут долго помнить. Тем не менее многие интеллектуалы, с которыми я был знаком, воспринимали такие значительные события, как неофициальные художественные выставки, редкие поэтические вечера Вознесенского или спектакли типа «Балалайкин», лишь как спорадические, приятно возбуждающие события, как цветы в пустыне культурной жизни, как крохи, время от времени подбрасываемые властями. Им было слишком больно, что карикатура на интеллектуальную жизнь в пьесе «Балалайкин и Кº», хотя и гротескная, характеризует обстановку, сложившуюся в начале 70-х годов в Советском Союзе.