Русские - [208]

В других случаях успех в игре в кошки-мышки иногда доставался интеллигенции благодаря вниманию внешнего мира и оказываемому им давлению. Так, например, в 1970 г. приз Каннского международного кинофестиваля был присужден советскому фильму «Андрей Рублев», безжалостно реалистическому фильму о страданиях средневековой России, показанных через призму жизни и искусства Андрея Рублева — легендарного монаха и иконописца XV века. Предполагалось, что этот фильм, созданный исключительно талантливым московским кинорежиссером Андреем Тарковским в натуралистической манере Ингмара Бергмана, будет выпущен на экран в 1967 г. в ознаменование Октябрьской революции. Однако живой реалистический показ жестокого монгольского нашествия, междоусобных распрей, обнаженных толп во время языческого празднества летней ночью и восхищение религиозным искусством Рублева, его стремлением к свободе творчества в атмосфере засилья доносчиков и самодурства авторитарных правителей — все это приводило цензоров в ужас. В течение четырех лет они не выпускали фильм на советские экраны, вырезая все новые и новые кадры, и одновременно зарабатывали на нем твердую валюту и репутацию советской культуре, демонстрируя фильм за границей. В конце концов, после международного признания фильма в Каннах, советские власти оказались в таком неловком положении, что скрывать его от собственного народа дольше было уже невозможно. Урезанный вариант был показан в нескольких кинотеатрах Москвы, а затем демонстрировался и в некоторых других местах.

Еще более поразительным примером изменения официального курса властей благодаря разрядке может служить событие, происшедшее осенью 1974 г. Группа неофициальных художников, ни один из которых не был членом Союза художников, попыталась организовать в Москве открытую выставку своих нонконформистских и умеренно абстрактных произведений. Когда 15 сентября художники собрались на открытой площадке, они, их многочисленные друзья, иностранные дипломаты и корреспонденты были грубо разогнаны милиционерами, переодетыми в рабочую одежду и применившими для разгона толпы бульдозеры и самосвалы. Головорезы из милиции набросились даже на нескольких корреспондентов. Моего коллегу из «Таймс» Криса Рена избили, выбили ему зуб. Многие из наблюдавших это побоище были арестованы и допрошены. Более дюжины картин было схвачено, разорвано и брошено в самосвалы вместе с прочим мусором. Некоторые из моих приятелей-художников рассказали мне, что они видели, как несколько картин было сожжено. Художники быстро использовали это варварство властей и предали его гласности. Последовавший за этим взрыв негодования во всем мире, проведение аналогии с нацистами, сжигавшими книги, заставили Кремль изменить тактику репрессий, а ведущие советские журналисты делали в это время неофициальные попытки свалить ответственность за происшедшее на партийное руководство Москвы, а не на самых высокопоставленных лиц. Я же подозреваю, что этот разгром выставки был организован по приказу достаточно высокопоставленных консервативно настроенных партийных деятелей. В конце концов, через несколько недель было дано официальное разрешение на открытую выставку 29 сентября в районе Измайловского парка.

Можно с уверенностью сказать, что это было самым необычным явлением культурной жизни Москвы в течение всего срока моего пребывания в советской столице. Сами русские были несказанно поражены. В один из великолепных солнечных дней, в воскресенье, в полдень, на огромном открытом пространстве собралось более 10 тыс. человек. Атмосфера была праздничной и на удивление раскованной, несмотря на присутствие кагебистов, вооруженных самой современной японской фотоаппаратурой, которые фотографировали русских, отважившихся открыто общаться с западными корреспондентами. Это было грандиозное событие на открытом воздухе, которое один французский дипломат шутливо назвал «русским Вудстоком»[40]. И тот факт, что власти оказались перед альтернативой — либо дать официальное разрешение на открытие выставки, либо потерять престиж во всем мире — имел большее значение, чем художественная ценность выставленных произведений. На двухстах полотнах, показанных шестьюдесятью пятью художниками, я увидел различные стили — от эксцентричного реализма и религиозного символизма до сюрреализма «поп-арта», колористических абстракций и саркастического искусства психологической эры, наряду с более традиционным стилем. Очень немногие художники рискнули выставить свои наиболее смелые произведения, не желая заходить слишком далеко, чтобы не повредить делу. Публика весело двигалась по краю поля, рассматривая выставленные полотна. Люди карабкались вниз и вверх по холмистому полю, перебирались через канавы, неся детей на плечах, аплодировали некоторым художникам, критиковали других, а вечером, когда картины уже были унесены, собирались группами, споря о том, можно ли считать картину произведением искусства, если простой человек не в состоянии ее понять. Вся обстановка этого дня была удивительно несоветской.

С точки зрения художественной ценности выставка была мало интересной, если исходить из мировых стандартов. Многим из наиболее известных неофициальных художников, например, Оскару Рабину, Владимиру Немухину и Лидии Мастерковой, власти уже в течение многих лет негласно разрешали показывать и частным образом продавать свои картины иностранным дипломатам. Произведения искусства, попавшие на Запад, вызвали весьма умеренный интерес, и то, главным образом, потому, что они были привезены из Советского Союза и своим модернистским стилем либо ироническим содержанием нарушали каноны социалистического реализма. Это искусство, несомненно, значительно уступало поразительному, смелому искусству русских авангардистов 20-х годов и было значительно менее абстрактно и модернистично, чем давно выставляемая графика Советской Прибалтики. «Художественная ценность выставки — это не самое главное, — сказал мне один из многоопытных московских литературных критиков через несколько дней после выставки, — я видел всего одну или две картины, которые назвал бы хорошими, но мне понравилась атмосфера выставки, чувство свободы. Одно присутствие там позволило мне на этот раз гордиться тем, что я русский».