Русские - [206]

Аминь.

Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!

Хороним.

Хороним поэмы. Вход всем посторонним.

Хороним.

Теперь аудитория полностью принадлежала поэту. А он развлекал публику некоторыми из своих эксцентричных стихов, а затем прочитал доставившее аудитории живейшее удовольствие стихотворение, в котором высмеивал бесконечное стояние в очередях, предварительную запись в очередь за «дефицитом», характерные для советского образа жизни, и даже записывание номера очереди на руке, чтобы показать его на проверках, проводимых добровольцами-активистами из числа стоящих в очереди:

Я 41-я на Плисецкую,

26-я на пледы чешские,

30-я на Таганку,

35-я на Ваганьково,

………………………

………………………

………………………

Я 16-я к глазному,

75-я на Глазунова,

110-я на аборты

(придет очередь — подработаю),

………………………

47-я на автодетали,

(меня родили — и записали),

я уже 1000-я на автомобили

(меня записали — потом родили).

Однако наибольшее удовольствие доставила публике непочтительность его остроумного ответа сторожевым псам советской культуры и невежественным партийным пошлякам, упрекавшим поэта в чрезмерно сексуальной образности и языковой порнографии. Используя их собственные средства, Вознесенский обвинил этих людей в «порнографии духа»:

Отплясывает при народе

с поклонником голым подруга.

Ликуй, порнография плоти!

Но есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории,

в искусстве силен, как стряпуха,

раскроет на аудитории

свою порнографию духа.

В Пикассо ему все не ясно,

Стравинский — безнравственность слуха.

Такого бы постеснялась

Любая парижская шлюха.

Публика в проходах хлынула к эстраде; люди передавали друг другу цветы, чтобы стоящие в первых рядах отдали их Вознесенскому (за все время нашего пребывания в Москве поэту были разрешены только три вечера). Охотники за автографами осаждали поэта под аккомпанемент непрекрашающихся ритмичных аплодисментов.

Мне кажется, что энтузиазм, который я наблюдал в этот вечер, символизировал стремление советской интеллигенции (которая ценит даже крохи свободно выраженных мыслей без дешевой бодрости и сковывающего догматизма ортодоксальных произведений) испытать хотя бы несколько мгновений озорного неподчинения властям. Рядом с такими западными писателями, как Беккет, Пинтер, Олби или Болдуин с их острой моральной проблематикой и безжалостной критикой социально-общественных явлений, Вознесенский и другие официальные советские либералы скорее напоминают мальчишек, озорно показывающих язык властям, чем литературную силу, которая наносит удар в солнечное сплетение морали своего общества. И все же в советской культуре так много банального, фальшивого и откровенно пропагандистского, что любой, даже тихий голос честности или хотя бы призрачной независимости от политического диктата улавливается истосковавшимся слухом подобно шепоту в библиотеке.

Нигде в мире к поэзии не относятся с таким религиозным поклонением, а к поэтам — с таким подобающим священнослужителям или оракулам почтением, как в России. Если простые люди находят забвение в алкоголизме, то интеллектуалы уходят в мир книг, и особенно в мир поэзии, находя в ней духовную компенсацию скуки будней. «У нас нет философов и политических комментаторов в том смысле, как вы это понимаете, нет народных певцов-носителей моральных ценностей, и для большинства людей нет религии, заметил однажды вечером Вознесенский в разговоре с Энн и со мной, сидя (в любимом костюме — кожаной куртке и джинсах) на низком диване в своей неприбранной квартире с высокими потолками и потягивая грузинское вино. — Так что образуется вакуум. Но людям нужно что-то для души, и они обращаются к поэзии; одни ищут в ней развлечения, другие — разрешения религиозных, политических или философских проблем. Всего этого они ждут от поэта. Вот почему поэт имеет такое большое значение в России». И так было всегда — и при царизме, и при коммунизме. Ибо дерзновенная поэзия, как и любой другой вид дерзновенного искусства, балансирует на линии конфронтации между тиранией и талантом, где неизбежно сталкиваются цензура и свободный творческий дух. Люди приходят на поэтические чтения, чтобы посмотреть, как далеко поэт рискнет зайти в пренебрежении политическими законами притяжения и сможет ли он сохранить равновесие, балансируя на высоко подвешенном канате, или упадет — со всеми вытекающими из этого политическими последствиями. Это превратилось в игру в кошки-мышки между властями и интеллигенцией — исконными врагами на протяжении всей истории России. На общем фоне безгласной подавляемой культурной жизни России эта игра стала для русской аудитории источником волнующего возбуждения, развлечения, имеющего пикантную остроту. Игра, как и во времена Пушкина и Достоевского, конечно, неравная, в которой государство и сторожевые псы его духовной жизни обладают правом принятия окончательного решения — одобрить или наказать, тогда как оружием интеллигенции могут быть только острота интеллекта, смелость и воображение. Это игра, построенная на хитрости и изобретательности, в которой игроки используют всевозможные уловки и увертки, аллегорию и эзоповский язык, подтекст и многозначительные интонации, ведется так, чтобы убить одновременно двух зайцев — с одной стороны, ублажить цензуру, а с другой — возбудить живой интерес публики. Причем, как рассказали мне знакомые писатели, правила этой игры в Москве и провинции неодинаковы. Эта кажущаяся странность объясняется тем, что в некоторых провинциальных городах цензоры более снисходительны или испытывают больше благоговения перед именами известных авторов, чем твердолобые цензоры Москвы. Благодаря этому некоторые выпуски провинциальных журналов интереснее более известных журналов, издающихся в Москве. Точно так же многое из того, что в условиях более жесткого идеологического климата Москвы часто считается подпольным нонконформистским искусством, уже давно молчаливо было признано в Эстонии, Литве или Латвии, куда модернистские тенденции абстракционизма в искусстве проникли еще до присоединения прибалтийских стран во время Второй мировой войны к сталинской России, в которой искусство по-прежнему тупо бредет, потрясая знаменем социалистического реализма. Это игра, в которой огромное значение имеет размер аудитории: сторожевые псы могут допустить некоторые отклонения, если аудитория исчисляется сотнями, но не миллионами. «Чем больше аудитория, тем строже контроль, — с тяжелым вздохом сказал мне однажды один деятель кино. — Больше всего они заботятся, чтобы ничего крамольного не просочилось в произведения, рассчитанные на массовую аудиторию. Именно поэтому наши телевизионные передачи так безнадежно скучны, да и кинофильмы не намного лучше». Эта игра представляет собой непрерывную борьбу между либералами, маневрирующими, чтобы добиться большей свободы действий, и консерваторами, пытающимися сохранить твердую линию, и исход этой борьбы может в большей мере зависеть от степени влияния, индивидуальных особенностей представителей различных групп, вступающих друг с другом в тайный сговор, чем от фактического содержания произведения. Точно так же, как экономика кое-как решает свои проблемы с помощью коррупции, процветающей на местах, в культурной жизни используются тайные союзы, заключаемые между писателями, издателями или директорами театров и симпатизирующими или оказывающими им протекцию лицами, обладающими политической властью. Иногда на долю какого-либо произведения искусства просто выпадает счастье и тогда, ко всеобщему изумлению, оно прорывается через лабиринт преград, как это произошло с «Калиной красной» — одним из лучших последних советских кинофильмов. Этот фильм стал сенсацией в культурной жизни страны весной 1974 г. Он был написан, поставлен и сыгран Василием Шукшиным (получившим известность благодаря своим коротким рассказам, в которых с глубокой симпатией описаны неотесанные деревенские жители и даже уголовники), высоким, худощавым, лишенным внешнего лоска, талантливым писателем и режиссером с жестким, скуластым, напоминающим Джека Пэлэнса, лицом. Фильм произвел сильное впечатление на многих моих знакомых значительными художественными достоинствами, а также поразившей всех смелостью, с которой нарушались в нем многие каноны. Шукшин не только показал на советском экране сводников, длинноногих потаскушек, уголовников, но даже главный герой его фильма — бывший заключенный, колеблющийся между выбором честного пути и возвращением в уголовный мир вплоть до того момента, когда ему был нанесен смертельный удар его бьющими дружками. Образы сельских жителей, начиная от пьяницы председателя колхоза до престарелой матери героя фильма, живущей на жалкую 20-рублевую месячную пенсию, поразительно достоверны. В одном из кадров автор отважился показать даже, как скука одолевает присутствующих на обязательной политической лекции. Моих друзей заинтересовал также сам факт показа в некоторых кадрах икон в углах изб и разрушенных православных церквей — мимолетные и тем не менее необычные намеки на преследование религии, а также на то, что среди крестьянства вера все еще сильна.