Русские - [205]

«Мы не представляем собой единого общества, — сетовал как-то в полдень бородатый писатель, возлежа в шезлонге. — Мы не знаем, что действительно происходит в нашем обществе и что действительно думают другие люди. Я знаю только, о чем думает тот узкий круг людей, в котором вращаюсь, и, может быть, совсем немного о других представителях московской интеллигенции, но не имею ни малейшего представления ни о жизни рабочих и колхозников, ни об их взглядах. Мы живем в разных мирах, у нас нет одного общего мира, кроме того, который преподносит нам в печати партия. Единственный раз, когда я общаюсь с людьми из других слоев общества, — это когда моя старая военная часть собирается на свою ежегодную традиционную встречу, и мы устраиваем совместную попойку, вспоминая войну. В других обстоятельствах мы — чужие».

Часть третья ПРОБЛЕМЫ

XV. КУЛЬТУРА Кошки и мышки

В этой стране настоящая поэзия оскорбительна.

Надежда Мандельштам. «Надежда против надежды».

Улица перед московским Домом литераторов (ЦДЛ) напоминала сумасшедший дом, подобно Нью-Йорку, когда он встречал возвратившегося Боба Дилана или когда толпа девочек-подростков окружала кумира женщин Фрэнка Синатру, находившегося в зените славы. Студенты университета в элегантных импортных плащах, не обращая внимания на моросящий весенний дождь, бросались к опаздывающим в надежде достать «лишний билетик». Начала прибывать избранная публика, и милиция для поддержания порядка вызвала в качестве подкрепления подразделение войск Министерства внутренних дел. Протискиваясь сквозь толпу, я выпустил руку Энн, с трудом снова поймал ее и буквально потащил Энн за собой через бурлящий людской поток, чтобы попасть в здание.

Публика в зале — несколько сот человек — находилась в состоянии возбужденного ожидания. Люди толпились в проходах или старались перехватить друг у друга место. На несколько рядов впереди нас мы увидели Майю Плисецкую, прима-балерину Большого театра, и ее мужа — Родиона Щедрина. Около них находился Аркадий Райкин, известный эстрадный актер, и Виктор Суходрев, импозантный человек с вьющимися волосами, личный переводчик Брежнева во время встреч на высшем уровне. Однако в основном аудитория состояла из молодежи — детей советской элиты (с умеренно модными прическами и лохматых), привлеченных сюда особым событием культурной жизни России — очень редким вечером поэзии, на котором один из ведущих либеральных поэтов, Андрей Вознесенский, должен был читать собственные произведения. Вечер начался, как принято, — патриотическим вступлением: исполнялась новая патриотическая оратория на слова Андрея Вознесенского, посвященная России. И хотя хор советского радио и телевидения, состоящий из 80 певцов, исполнил ораторию очень хорошо, реакция аудитории была прохладной. Это было не то, ради чего люди пришли сюда. Затем около полудюжины актеров и актрис постепенно перешли к чтению стихов и исполнению песен на слова Вознесенского. Это были в основном эксцентричные, но не вызывающие споров произведения Вознесенского; аудитория реагировала одобрительно вежливо; атмосфера ожидания становилась все более напряженной. И вдруг словно внезапный прыжок и баланс на канате: один из актеров прочел поэму, посвященную Всеволоду Мейерхольду — режиссеру авангардистского театра, погибшему в одном из сталинских лагерей в 1940 г. Не упоминая о Сталине и сталинских чистках непосредственно, Вознесенский в этих стихах напоминал об одинокой смерти Мейерхольда где-то на архипелаге ГУЛАГ:

Где Ваша могила —

или может быть только могильный холм, —

Всеволод Эмильевич Мейерхольд?

Где можем мы поставить памятник?

Могилы нет…

………………………

Вы сверкаете

На пьедестале мировой сцены.

Всеволод Эмильевич Мейерхольд.

Этот неожиданный сплав искусства и политики и возрождение поэтом запретной темы взбудоражили аудиторию, как это бывало в 50-х — начале 60-х годов, когда Москву захлестнула волна поэтических чтений. Это было именно то, на что публика пришла посмотреть: как далеко рискнет зайти Вознесенский, бросая вызов «табу». Мейерхольд — один из наиболее талантливых и радикальных новаторов в советском театральном искусстве раннего периода — официально канонизирован. Однако его смерть и тот факт, что он был наказан за свой «безыдейный» формализм в искусстве, обходятся молчанием. При намеке на свободомыслие Мейерхольда аудитория разразилась ритмичными аплодисментами. Юрий Любимов, режиссер Театра на Таганке, считающий Мейерхольда крестным отцом своих собственных экспериментов, бросился на эстраду и тепло обнял Вознесенского. Это вызвало новый взрыв аплодисментов.

В течение первой половины литературного вечера сам поэт сидел на сцене в сторонке, и его лицо, все еще мальчишеское в 41 год, выражало мучительное смущение. Но после антракта Вознесенский, в спортивной куртке с узором и синих вельветовых брюках, с шелковой косынкой на шее, вышел на середину эстрады. Новый поток прорвавшейся в зал публики затих. К этому времени все проходы перед центральной частью эстрады были уже забиты стоящими людьми — восторженными, охваченными энтузиазмом. Смущение Вознесенского исчезло. Он оправдал невысказанные надежды публики, начав с сатиры в стиле битников, направленной против антигуманизма технологической революции, и закончив стихи изящным поэтическим призывом не делать искусственной черной икры из нефти, а, наоборот, получать нефть из натуральной икры. Поэт глубоко тронул аудиторию стихами, приветствующими возвращение в Россию Марка Шагала, столь долго остававшегося парией в глазах представителей режима. Затем, обратившись к одному из своих ранних произведений «Антимиры», Вознесенский снова вернулся к извечному протесту против цензуры, затыкавшей глотки поэтам во все времена — от Сервантеса до Пастернака: