. Товарищам он предъявил это предложение беспрекословного выполнения немецких мирных требований в тот же вечер, но опубликовал его в «Правде» только 24 февраля — к тому моменту большинство ЦК уже приняло условия Людендорфа. Тезисы гласили, что успех социалистической революции в России «обеспечен», однако предсказывали в течение «известного промежутка времени, не менее нескольких месяцев» гражданскую войну в самых острых формах, которую можно будет закончить с успехом лишь в условиях внешнего мира. Ленин вскользь признал, что исход гражданской войны зависит также от революции в Европе и свержения европейских империалистических правительств, «в том числе и германского», но дальше обесценил эту вербальную уступку левокоммунистическим силам своей партии, противоречившую его соглашению с Парвусом, рядом истинных и фальшивых аргументов. Как показали мирные переговоры до 7 (20) января, писал он, германская партия войны одержала верх над своим правительством и Четверным союзом и, «по сути дела», уже поставила России ультиматум: либо продолжение войны, либо заключение аннексионистского мира, при котором «мы отдаем все занятые нами [sic] земли», а «германцы сохраняют
все занятые ими земли и налагают на нас контрибуцию [здесь и далее курсив в тексте. —
Е. И. Ф.]». Совет народных комиссаров, по словам Ленина, исчерпал все прочие возможности, и теперь нужно срочно принимать решение. Отказываться от сепаратного мира на том основании, что он усилит германский империализм, неправильно, поскольку война против Германии усилит английский и французский империализм. Довод, что российские руководители, пойдя на сепаратный мир с Германией, объективно станут «агентами германского империализма», тоже неверен, ибо «революционная война» объективно сделает их «агентами англофранцузского империализма». Следовательно, избранная тактика должна основываться не на том, какой группировке выгоднее помочь, а на том, как обеспечить революции возможность укрепиться «или хотя бы продержаться в
одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны». Последними словами он подыгрывал поборникам революционного преобразования Германии, которые использовали затягивание переговоров в целях революционной агитации на германском флоте и военных заводах, но только для виду. В следующем же 11-м тезисе он разбивал их надежды на скорую революцию в Германии, указывая, что немецкие левые социал-демократы не способны гарантировать выступление в какой-то определенный срок и не могут обещать «ничего позитивного»; дожидаться другого партнера, добавил он позже, было бы авантюрой. Впоследствии он несколько раз утверждал, будто вмешательство Карла Либкнехта, естественно, сразу в корне изменило бы положение
[3423], прекрасно зная, что германские военные власти не выпустят Либкнехта из тюрьмы ради того, чтобы дать левокоммунистическим ленинским соратникам в Петрограде сигнал к революционной войне против немецких оккупантов! Сталин поддержал аргументы Ленина, сказав, что никаких признаков близкого выступления ни в Берлине, ни в Вене нет. Ленин в дальнейшем кормил своих левых товарищей популистскими метафорами: дескать, Германия пока только беременна революцией, а в России уже родился «вполне здоровый ребенок», и его надо холить и лелеять в первую очередь. Наконец, довод, что немецкие противники войны из социал-демократов стали «пораженцами» и просят не уступать германскому империализму, Ленин отметал как несущественный для большевиков: «…мы признавали пораженчество лишь по отношению к
собственной империалистской буржуазии».
Задним числом ограничив многолетнюю пропаганду пораженчества пределами собственной страны, он и своего знаменитого «конька» (Р. Люксембург) — право на самоопределение национальных окраин — теперь, когда его цель в основном была достигнута, объявил пустой фразой. Руководителей делегации, которые хотели обеспечить покоренным германской армией или отданным ей народам хотя бы видимость свободного выбора, он упрекал в никчемном фразерстве и открыто отстаивал ныне точку зрения, что русская революция важнее самоопределения других народов, а интересы социализма — защита революционного эксперимента в России — выше любого права ее наций на самоопределение.
Большое внимание Ленин уделил доказательствам небоеспособности русской армии и невозможности для нее в текущем состоянии вести революционную войну. Действительно, по данным штаба Крыленко, к середине периода брестских переговоров на всем северном фронте в трех армиях осталось всего 175 тыс. чел., включая арьергарды и петроградский гарнизон, на западном фронте, тоже в трех армиях, — 150 тыс. чел. Притом, как стало известно военным миссиям союзников, даже эти цифры существовали только на бумаге, а реальный состав Северного фронта сократился примерно до 15 тыс. чел., Западного — до 20 тыс. чел. Западный фронт располагал 1,5–4 тыс. винтовок и 10–100 боеспособными офицерами на армейский корпус. В одной дивизии (67-й) насчитывалось не больше 32 чел. Конский состав из-за недокорма и забоя сильно уменьшился, среди солдат, дезертировавших в массовом порядке, процветала меновая торговля армейскими принадлежностями. Разваливающиеся части не заботились о спасении или эвакуации ценной военной техники.
