Русская литература: страсть и власть - [95]

…никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.

То есть если меня заставят принять чужую веру – почему бы не принять, если в сердце я останусь православным? И жизнь спасу, и, глядишь, еще поживу на пользу. Вот эта знаменитая рациональность, которая для Достоевского тождественна инквизиции и иезуитству, эта попытка софистикой заменить живого Бога – она-то и есть на самом деле смерть. Это новый догматизм, который насаждается вместо христианства.

Это тоже извод карамазовщины. Но Россию убьет именно этот извод карамазовщины. Ни Иван, ни Алёша, ни даже Дмитрий не опасны. Опасен Смердяков. А если мы вспомним происхождение Смердякова, который зародился от юродивой и сладострастника, – это сладострастие юродства, наслаждение унижением, это та черта, которая в конечном счете окажется для русского сознания смертельной.

Достоевский с негодованием писал: «Меня называют поэтом подполья. Дураки – это высшая моя заслуга». Действительно, он первым описал это подполье, но не следует думать, что он это подполье любил. Он делал все для того, чтобы вытащить это сладострастное смакование низости наружу. «Сладострастники» – ключевая глава романа, в которой именно сладострастие оказывается главным в карамазовской натуре. Но ничего нет страшней и ничего нет гибельнее, чем сладострастное смакование низости, – черта, которая очень присуща и Федору Павловичу Карамазову, и Павлу Федоровичу Смердякову, тем более что Павел Федорович – зеркальное отражение Федора Павловича. Не случайно у них и имена-то одинаковые, как не случайно, что Смердяков – самое убедительное зеркало Карамазова. Может быть, самый русский персонаж. И это самое русское Россию в конечном итоге и угробило.

Остается, конечно, роковой вопрос: что имеет в виду Достоевский, вводя фамилию Карамазовы? Что она, собственно, означает? Страшное, карамазовское поднимается! Карамазовское, которое есть и в Алёше, и в Дмитрии, и особенно в Иване, а уж Федор Павлович является его средоточием. Конечно, речь идет не о сладострастии в буквальном смысле. Речь идет о некоторой черноземности, черномазности, почвенности, иными словами, о какой-то неокультуренной бескрайности, той самой дикости проявлений в обе стороны, о пресловутом «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Сколько бы мы ни делали из Достоевского почвенника, которого хотели в нем видеть разных времен славянофилы, мы вынуждены споткнуться о другую его цитату: «Никто более славянофилов не любит идеальную Европу – Европу культуры, Европу закона. Если славянофилы ненавидят Европу, то то́, чем она стала». Карамазовщина – это беспредельная дикость, это неумение стать собой, понять себя, соблюсти себя, это душевная болезнь. То, что всегда приписывали к заслугам Достоевского, на самом деле он в себе ненавидит, потому что идеал Достоевского – это душевное здоровье.

И может быть, именно поэтому единственной альтернативой карамазовскому миру становится десятая книга романа «Мальчики». Не зря Достоевский все время говорит о том, что пишет роман о детях, собирает письма от воспитателей, собирает сведения о педагогике, больше всего интересуется в это время воспитанием собственных детей. В общем, дети в романе – главное. Почему? Потому что в них карамазовщины нет. Потому что они еще не доросли до этой неокультуренной, все принимающей бесформенной дикости, потому что для них слова еще имеют вес, потому что они, как Коля Красоткин, еще испытывают себя и видят правду, потому что для них есть простые вещи, такие как сострадание к бедному Илюшечке и его несчастному отцу. Они пока еще могут заплакать над Жучкой. Их детская жестокость пока еще бессознательна, в ней нет смакования. Почему Достоевский идет к детям? Потому что взрослые закидают тебя камнями. Потому что взрослые уже безнадежны. Взрослым ты уже не нужен, а воспитать новое поколение детей еще возможно. Это похоже на историю крысолова, который в городе Гамельне никем не был услышан и увел за собой детей.

Вот Алёша – такая же модель, такой же крысолов, который идет к детям, потому что дети здоровы. Мы не знаем точно, куда их поведет Алёша Карамазов, – второй том романа не написан. В мальчиках еще осталась надежда и чистота, и им, может быть, еще удастся внушить тот идеал, который исповедует Алёша.

Но что же это за идеал? На чем остановился Достоевский в своем долгом сорокалетнем литературном пути (сорокалетием этого пути ознаменовалось окончание «Карамазовых»)? Мы помним одну из записей Достоевского: «Меня называют фанатиком веры, но не знают, через какое горнило отрицаний и сомнений эта вера прошла».

И действительно, по текстам Достоевского мы видим, что вера его прошла через невероятные искусы и соблазны. Он прекрасно знает по себе, что верить абсурдно и, более того, что никаких рациональных оснований у веры быть не может. Вера Достоевского пришла от противного. Он показал, в какой распад, в какую антропологическую катастрофу превращается без веры и без смысла большинство его героев. Испытав на собственном опыте кошмар совести без веры, он останавливается на фигуре Христа, которая для него удивительным образом отдельна от мира, отдельна от Бога-Отца, отдельна от всех явных и непобедимых страданий мира. Она искупает эти страдания, но она ни в коем случае не отвечает за них. Для Достоевского Христос – фигура в каком-то смысле гностическая, нисколько не отвечающая за кошмар и уродства, которые существуют в нашем мире. Он не отвечает за них потому, что ничего не может с ними сделать. Он показывает, как жить с сознанием этого, вбирая в себя это, принимая это на каком-то музыкальном уровне, преодолевая это, если угодно. И при этом, что самое удивительное, мы никогда не найдем у Достоевского попыток богооправдания. Просто это так, и надо это принять. Кто не может этого принять – тот лакей. Вывод ужасен, но, если вдуматься, это единственное, что остается. Потому что альтернативой всегда становится чёрт, являющийся Ивану Федоровичу, – пошляк и казуист, который непременно будет так или иначе оправдывать собственное подлое существование.