Русская литература: страсть и власть - [97]

И здесь его пророчество – как все его пророчества, впрочем, – абсолютно точно сбылось.

Из романа «Подросток» получился величайший роман прошлого века «Над пропастью во ржи». Сам тип героя, манера изложения, вся эта, как выражается Сэлинджер, «давидкопперфилдовская муть» – всё это, безусловно, от Достоевского. Герой-повествователь всей южной американской прозы, подросток, от лица которого Трумен Капоте написал «Другие голоса, другие комнаты», а Харпер Ли – «Убить пересмешника», – оттуда же, потому что американская литература помешана на Достоевском с самого начала двадцатого века.

Все подростковые исповеди, все романы о том, как молодой человек входит в общество, пытается утвердиться, лелеет свои заветные ротшильдовские идеи, – всё это в двадцатом веке воплотилось в прекрасные художественные формы. И Достоевский, который первым открыл художественный хаос, громоздящийся в голове подростка, безусловно, стал великим учителем всей детской и подростковой литературы, а отчасти и советской молодой прозы. Потому что так называемый озлобленный молодой герой Василия Аксёнова или Анатолия Гладилина – это тоже внутренний хаос подростка Аркадия Долгорукого, это его радикализм, его страсть к женщине и ненависть к женщине, его комплексы, его мучительное желание обрести отца – как, скажем, в позднем Нагибине, в его воспоминаниях об отце, – и страшное разочарование в этом отце. Всё это стало серьезной и великой литературой, поэтому к «Подростку» мы должны относиться как к предшественнику великого направления.

Вот два возможных ответа на хаос времени. С одной стороны – абсолютная стройность, абсолютная простроенность художественного мира: «…в “Анне Карениной” я люблю мысль семейную» – и страстный призыв к порядку и семейственности у Толстого. С другой стороны – запечатленный Достоевским мучительный семейный хаос. И кто сделал больше для борьбы с этим хаосом, мы однозначно не ответим. Потому что, может, и нужно было поднести к лицу русского общества то страшное зеркало, которое поднес к нему Достоевский в «Подростке». В романе, где страшная непредсказуемость поведения героев, абсолютная алогичность всех их мотивировок, их чудовищное негодяйство, три сумасшествия и четыре самоубийства, – всё это вместе создает абсолютное ощущение страны, вошедшей в мировоззренческий тупик. Этот постоянный хаос противоречий типичен для страны, которая попыталась было откуда-то вырваться и шлепнулась на прежнее место в полуразобранном состоянии. Все знают знаменитую левинскую констатацию: «У нас теперь… всё это переворотилось и только укладывается». Так вот, «Анна Каренина» – о том, как укладывается, а «Подросток» – о том, как переворотилось.

«Подросток» очень точно отражает состояние русского общества 1874–1875 годов. Реформы захлебнулись все. Не состоялся прорыв в Европу, не состоялось полноценное возвращение в Азию. Уже к 1865 году – после закрытия «Современника», гражданской казни Чернышевского, после многочисленных и катастрофических разочарований народа в собственных вождях, после 1863 года, когда в результате польского восстания возник истерический кратковременный патриотический подъем, – люди стоят не просто на распутье, они находятся в состоянии абсолютной мировоззренческой катастрофы. И тогда традиционно русская ситуация – «насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом» – превращается в тотальную насмешку всех над всеми. Отцы, такие дожившие Николаи Петровичи Кирсановы, язвительно говорят своим остепенившимся Аркадиям: «Ну и где же твои либеральные иллюзии? Где же твои убеждения?»

Страна находится на повороте к чудовищно реакционной эпохе. Эпохе, когда она не воевала – но она и не жила. Эпохе 1881–1894 годов, когда «Европа может подождать, пока русский царь удит рыбу». Когда у России всего два союзника – армия и флот. Когда страна оказывается не просто в изоляции, а превращается в страну-изгоя.

Вот об этом состоянии совершенно точно говорится в эпилоге романа – и это единственная часть, в которой хоть что-нибудь понятно.

…Важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь, наконец, построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет все ничего не выходит.

Дальше герой говорит:

Не обвините в славянофильстве; это – я лишь так, от мизантропии, ибо тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем обратное изображенному выше.

Тут страшный поворот, который происходит в это время в Достоевском. Достоевский – великий художник, который на наших глазах проделывает абсолютно гибельный, чудовищный путь. Художник, который начал пусть не социальным протестом, но, по крайней мере, криком о том, что так больше нельзя. И он на наших глазах приходит к тому, что говорит: нет, нет, так только и можно. И вообще, лучшее, что с нами будет, – это выжитый нами порядок.