Русская литература: страсть и власть - [96]

Не понимать, не думать, не сплетать хитрых оправданий, а принять мир и пытаться вынести на себе этот крест со всеми его ужасами. Пытаться его спасать, каков он есть, – вот это музыкальное чувство мира странным образом роднит «Братьев Карамазовых» с Толстым. Только у Толстого в «Казаках» кто счастлив, тот и прав, а у Достоевского, пожалуй, кто несчастлив, тот и прав. А тот, кто думает, – и у Толстого, и у Достоевского – неправ в любом случае. Поверить, принять и пытаться сделать лучше – вот та единственная правда, которая остается. А попытки каким-то образом рассудить и как-то себя – и для себя – оправдать неизбежно ведут к интеллектуальному лакейству. Попытки исправить казуистикой, без Бога приведут не к чему иному, как к убийству Федора Павловича. А Федор Павлович нам еще дорог – в конце концов, мы все в нем живем.

Ну и последнее соображение, которое мне кажется самым оптимистичным.

Последней книгой, которую читал Лев Толстой перед своим уходом, были «Братья Карамазовы». И они остались недочитанными на втором томе. А ведь во втором томе было бы самое для Толстого приятное.

Помните, когда чёрт говорит Ивану?

…Иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями… что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит.

То есть Лев Толстой – некий абсолютный идеал романиста. Я думаю, что вот это и завещано нам двумя величайшими, очень несхожими, но схожими в главном титанами русской литературы. Если мы не научимся принимать мир в его целом, оправдывать его общую непостижимую музыкальную сущность и не научимся тому жизнепринятию, которое в конечном итоге позволяет все вместить, мы так и проживем чертями и лакеями. А если научимся, из нас, может быть, получится Алёша Карамазов – страдающий мальчик, который несет на себе тяжкий крест русской жизни как таковой.

Завещание Достоевского

Поговорим о книге, о которой написано сравнительно немного. Поговорим о «Подростке», о романе, который на фоне знаменитого пятикнижия Достоевского представляется и самой слабой книгой, и книгой недостаточно читаемой. Погрузимся в роман, которому не повезло, откроем в нем какие-то неведомые смыслы и путем хитрых парадоксов докажем, что это великое произведение.

Когда Некрасов, весь кипя счастьем, притащил Салтыкову-Щедрину первую порцию рукописи, – Салтыков-Щедрин прочел первые двести страниц, и его единственный вопрос был: что же нам теперь делать?

Даже и Некрасов, умудрившийся привлечь Достоевского к сотрудничеству в «Отечественных записках» и заплативший ему небывалый прежде гонорар, гонорар поистине катковский, – даже Некрасов вынужден был долго выдумывать форму комплимента, который нужно было бы о «Подростке» сказать. И наконец, прекрасно зная натуру Достоевского, Некрасов, некогда его открывший, пожимая руку автору «Подростка», сказал глубокомысленно: «Федор Михайлович, очень может быть, что книга плохая, но, к примеру, у Тургенева с Толстым всё одно и то же, а у вас всякий раз плохо, да по-другому». Потом долго пытался поправиться, но Достоевский эти слова запомнил.

Прижизненная критика сопровождала Достоевского как некий рок. Сам Достоевский писал жене, уже в 1875 году, сразу после публикации романа, что роман безнадежно испорчен, репутация безнадежно испорчена, и что делать – непонятно.

Потребовались многие годы, чтобы начались попытки реабилитации «Подростка». Потребовался телефильм Евгения Ташкова с Андреем Ташковым в главной роли, хотя он еще больше запутал дело, потому что к концу восьмой серии никто уже не помнил, что происходило в четвертой. Да и вдумчивый читатель легко заметит, что сам Достоевский путался в перипетиях этой книги. Иногда путал отчества и имена даже любимых героев, а второстепенных и подавно. А главное – завершая этот роман, был вынужден написать к нему фактически авторское послесловие. Послесловие, в котором устами одного из первых читателей исповеди Аркадия Долгорукого делаются все необходимые выводы. Иначе, видит бог, самый проницательный читатель ни в чем бы не разобрался.

Но дальше нам приходится поставить перед собой поистине роковой вопрос: если великий писатель зачем-то пишет плохой роман, то, наверное, зачем-нибудь ему это нужно. Наверное, в этом есть какая-то особая великая задача.

Кстати говоря, Достоевский достаточно недвусмысленно отвечает на этот вопрос в очень хорошем эпилоге своего плохого романа:

Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, – еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.

Но такие «Записки», как ваши, могли бы, кажется мне, послужить материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины – беспорядочной, но уже прошедшей эпохи. <…> Уцелеют по крайней мере хотя некоторые верные черты, чтоб угадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени, – дознание, не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения…