Русская литература: страсть и власть - [93]

Между тем в чем главный парадокс романа? В том, что Федора Павловича убила некая персонифицированная сила. Случилось мистическое событие, на которое опустилась тайна. Нам неважно, кто убил, – Федора Павловича убило прямое попущение, чье-то и всеобщее. Все знали, что его могут убить, все знали, что он ходит под смертью, сам он это знал. И никто не принял никаких мер, у всех опустились руки, единственно верный слуга Григорий пытался этому помешать – и случилось то, чего все ожидали. Грешник поплатился за свои грехи. Удивлявший развратом всех старик «с длинными и мясистыми мешочками под маленькими его глазами», с профилем римского патриция, отвратительный, как всегда у Достоевского жертва убийства, – убит.

Совершилась некая Божья воля, как это ни ужасно, некое Божье распоряжение. Кто конкретно это сделал, для Достоевского не столь уже важно. Сюжет романа не в том, что в город пришла чума убийства, не то, что в городе пролилась кровь, а в том, что в реальность ворвался мистический колорит. И вот здесь в романе и начинается та мистика, которая с самого начала в нем неявно присутствует. Сначала как святость Зосимы: хотя и пошел от умершего старца «тлетворный дух», он был чудотворцем. Мы знаем, что он исцелил Лизу, мы знаем, что он фактически читал мысли. А затем появляется самая интересная, на мой взгляд, фигура в романе после Смердякова – чёрт.

Это приятный джентльмен, который предстает в виде пошляка, относительно которого ни Иван Федорович, ни Федор Михайлович, ни читатель Федора Михайловича не знают точно, является ли он плодом больного воображения Ивана или реальным лицом. Обратите внимание, что в главах, где фантазия и техника Достоевского не изменили ему, где он еще во всеоружии, где болезнь еще не подточила его титанический дар, там он по-прежнему верен любимому приему – когда ситуация все время балансирует на грани. Мы помним «махочкую черточку» из «Преступления и наказания». Так и в «Братьях Карамазовых» появляется этот любимый, почти шахматный этюд Достоевского, где истина все время балансирует – чёрт собеседник Ивана или не чёрт? С одной стороны, за то, что он чёрт и объективно существующее нечто, говорят детали, которые бы никогда Ивану в голову не пришли. У гостя другая речь, другие фантазии, он бесконечно пошлее и вместе с тем гораздо остроумнее Ивана. «Я сатана, и ничто человеческое мне не чуждо» – шутка, которая вызывает восхищение у самого Ивана. «Это мне никогда в голову не приходило», – говорит он. А тем не менее гость рассказывает Ивану притчу о квадрильоне километров, которую сам Иван сочинил в семнадцатилетнем возрасте, и никто ее не знал, кроме его товарища Коровина. Вот, пожалуйста, и гадайте – реальное гость лицо или нереальное?

При этом реальность его подчеркивается двумя вещами, и тут уж речь идет о прямой реальности. Иван разговаривает со Смердяковым, а Смердяков говорит: «Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего», – и это вовсе не есть кошмар Ивана Федоровича, а вполне реальное лицо. Более того, когда к Ивану приходит Алёша, он говорит то же, что и гость. «У тебя расстроены нервы, – заметил джентльмен». «Говоришь в болезни, в бреду, себя мучая!» – говорит Алёша, отчего Иван еще более уверился в реальности чёрта: «Ты от него узнал!» Вот гениальный прием Достоевского, когда мы не знаем до конца, был чёрт или не было чёрта, было ли убийство или не было убийства, а что-то такое страшное влетело и убило. И то, что мистика высшего порядка, ворвавшаяся в повседневную, нудную мистику Скотопригоньевска, для Достоевского абсолютно реальна и продумана до мелочей, ясно из рассказа знаменитого чёрта о том, как он попал на землю:

…я был еще бог знает где, и, чтобы попасть к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и в открытом жилете. <…> а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то <…> ведь это такой мороз… то есть какое мороз – это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля! <…> да тут только палец, я думаю, приложить к топору, и его как не бывало, если бы… только там мог случиться топор…

Дальше Достоевский задает чёрту абсолютно самокритичный и, я думаю, самопародийный вопрос: а что было бы с топором, попади он в космическое пространство, – на что чёрт отвечает вполне по-достоевски:

Что станется в пространстве с топором? Quelle idée! Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника.

То есть, в сущности, самая страшная, самая жестокая пародия на все романы Достоевского – это топор, попавший в простор религиозного умозрения. Тот самый топор, который попал в роман из «Преступления и наказания».

Удивительная буквальность фигуры чёрта, простудившегося в космическом холоде, лишний раз наводит нас на мысль, что в «Братьях Карамазовых» действуют не только земные силы. И именно этим объясняется поразительная несбалансированность романа, его некоторая нежизнеспособность, неправдоподобность, огромное количество монологов, несовпадений героев с собственным возрастом – в общем, вся та нехудожественность, которая так поражает нас в русской революции, например. Не могло быть, но было. Нечеловеческое вторглось в скотопригоньевскую реальность, поэтому любые эстетические претензии к роману – а их хватает – стоит снять, вероятно, сразу.