Русская литература: страсть и власть - [92]

Кто убил Федора Палыча?

Эта лекция – попытка ответить на роковой вопрос «Кто все-таки убил Федора Павловича Карамазова?». И не только потому, что прямого ответа на этот вопрос роман не дает. Вернее, дает, но это не совсем тот ответ, который устраивает читателя Достоевского.

У меня есть сильное подозрение, что эта книга из всех сочинений Достоевского наименее универсальна, – в силу разных причин, но прежде всего в силу той, что она не закончена. Не закончена же она, видимо, потому, что Достоевский впервые в жизни столкнулся с жанром, который, по сути, он же и изобрел, он же и ввел в литературу, – с жанром романа-наваждения. Романа, который, по справедливому замечанию Пастернака, годами носится перед взглядом своего создателя в виде разрозненных частей, и никогда нельзя закончить эту книгу, никогда нельзя написать ее вполне.

Самый талантливый последователь Достоевского и самый прямой его ученик Леонид Максимович Леонов в таком жанре написал, вероятно, лучшую свою книгу «Пирамида», которая мучительно похожа на роман Достоевского «Братья Карамазовы» по тому же признаку: в романе-наваждении (в чем и заключается его отличительная черта) действуют не герои, не сколько- нибудь привычные нам очеловеченные персонажи, а навязчивые авторские фантомы, с которыми он никак не может разобраться. Они вступают не в те естественные возможные между героями отношения, которые мы привыкли воспринимать в литературе, а в те болезненные, нужные автору искусственные отношения, которые как-то помогают обнажить идею книги. Они произносят не те слова, к которым привык автор и к которым привык читатель. Они говорят о вещах, которые никому, кроме них, непонятны. Но именно сам пафос авторской попытки вырваться за пределы этого наваждения, сама жажда стряхнуть морок дурного сна каким-то образом передается читателю и иногда помогает ему освободиться.

Удивительная особенность «Братьев Карамазовых» как раз и заключается в том, что в них сошлись в очень странной, не всегда логичной связи все наиболее часто преследующие Достоевского мании и образы. Они заплелись в довольно произвольный и довольно простой сюжет драмы поручика Ильинского, который сидел с Достоевским на каторге, который якобы убил отца, отсидел десять лет, а потом выяснилось, что он не убивал никого, потому что сознался настоящий преступник. Вот эта драма Ильинского, драма погибшей жизни, десять лет, потраченных ни на что, уже изложенная в «Записках из мертвого дома», оказалась сюжетным костяком, довольно хрупким, который выдерживает на себе всю огромную, развесистую массу мучающих Достоевского проблем. И частично благодаря Достоевскому, а частично вопреки его писательскому мастерству получился роман-монстр, роман-уродец – и при этом прекрасный в своем роде роман, потому что это наиболее полное выражение идеи наваждения. Получился роман, который имеет касательное отношение к собственно детективной драме, разворачивающейся внутри, и потому этой детективной драме придается масштаб события мистического и вселенского. В результате все описанное в романе предстает пророчеством о будущем России, пророчеством довольно прямым и довольно ясным.

Для меня совершенно очевидно, что «Братья Карамазовы» – это роман о России, породивший четыре типа детей или, если угодно, новых людей: человек, живущий страстями, – Дмитрий; человек, живущий умом, причем умом прежде всего этическим, – Иван (ведь протест Ивана носит этический характер, он не согласен оправдать Бога за страдания мира, а не по каким-то там разумным причинам); человек, априори принявший Бога, – Алёша Карамазов, чьи мытарства, по выражению Игоря Волгина, еще впереди и должны осуществляться во втором томе романа; человек-лакей – Смердяков. И вот главный парадокс романа, главная сюжетная особенность в том и заключается, что убить Россию с равной вероятностью могли святость, интеллект, страсти, а убило лакейство. Эта проблема лакейства, проблема Смердякова, и есть центральная проблема романа.

Мы можем сколько угодно говорить о том, что глубины романа неисчерпаемы. Они действительно неисчерпаемы, в роман вложено больше, чем он может выдержать, каждый вычитывает оттуда свое, но, если мы попробуем рассмотреть роман именно под этим углом: что есть лакейство в понимании Достоевского, – тогда многое встанет на свои места. И Смердяков, который и так предстает центральной фигурой романа, многое для нас прояснит в нашем настоящем.

Роман Достоевского, безусловно, являет собою не столько хронику одного мало кому интересного убийства в мало кому интересном городе Скотопригоньевске, другими словами, в Старой Руссе. Никакого скотского подтекста тут нет – название идет от лошадиного базара в Старой Руссе, которого Достоевский был завсегдатаем и любителем. Просто пригоняют скот, просто им торгуют. И тем не менее название города, в котором слышится и «гон», и «вонь», и «гонор», и «принуждение», – все это на уровне семантики выдает некоторое отношение к месту действия.

В этот город причудливым образом, как ранее в место действия «Бесов», спустилась какая-то русская мистика. Луч упал на этот город. Вот точно так же во время русской революции непонятно было, что происходит. Ведь мы не видим убийства Федора Павловича, этот момент от нас целомудренно скрыт, что и дает нам основания разнообразно спекулировать на эту тему. Есть множество работ, в которых доказывается, что убил все-таки Дмитрий. Дмитрий с пестиком в кармане приходит, ударяет Григория, вызывает отца, камера переезжает… Дальнейшего мы не видим, знаем остальное только из рассказа Смердякова, который, кстати, довольно точно корреспондирует с предыдущей темой Достоевского из «Преступления и наказания»: несколько ударов по темени, со второго удара череп проломлен (на физиологические подробности автор никогда не скупился), кровь хлынула, Смердяков весь измазался в крови, подхватил три тысячи и был таков. Мы только со слов Смердякова узнаём, что он убил, а Смердяков – человек с болезненной фантазией. Иван же абсолютно убежден, что убил он, Иван. Алёша приходит к нему со словами: «Не ты убил», – но тем не менее жесточайшим образом казнит и Ивана, и Дмитрия, и себя – и мы понимаем, что решение почти всех театральных постановок по «Братьям», где на скамье подсудимых оказывались все четверо, сделалось общим местом. Федора Павловича убили все.