Русская литература: страсть и власть - [91]
Мне бы хотелось поговорить еще немного напоследок об одной довольно важной черте романа – о том, что персонифицирует собою Смердяков. Что же такое Павел Федорович Смердяков, которого многие с легкой руки Александра Эткинда считают хлыстом, хлыстовцем? Смердяков персонифицирует в романе одно из самых страшных зол для Достоевского. Он воплощает собою лакейство. Это лакейство есть и в чёрте. Иван Карамазов говорит чёрту, что он прежде всего лакей. В чем выражается лакейство Смердякова? Дело даже не в том, что Смердяков – чудовищный пошляк, исполнитель песни:
Лакейство Смердякова заключается в том, что он не способен принять Божий мир в целом, у него к миру серьезные претензии. В нем нет веры, в нем нет даже желания веры. Страстная жажда веры есть в неверующем Дмитрии. Есть она и в Иване. Про Алёшу нечего и говорить. Даже Федора Павловича Бог как-то мучает, не зря же он поехал в монастырь, не зря там скандалил. А для Смердякова эта проблема разрешена. Смердяков с его скопческим личиком (а может, он и есть скопец?), Смердяков, который куаферские песенки поет под гитару (гитара у него с бантом), – этот Смердяков, вечно больной, вечно половинчатый, желтолицый, лакей именно потому, что мысль о Боге его не посещает вовсе. Он не может допустить, что существует некий высший интерес. Он говорит: «Пытали бы меня, допустим, враги христианства. Я ведь в сердце бы своем не отрекся бы от Христа, а сказать им я мог бы что угодно». Смердяков не просто абсолютный конформист. Смердяков – лакей именно потому, что он не в состоянии воспринять ни поэтическую составляющую Божьего мира, ни философскую. Для него этого просто нет. Это лакей в самом примитивном смысле, приспособленец к жизни. И это лакейство становится для Достоевского самым страшным злом. Ведь Федора Павловича убить все могли, но убил-то Смердяков, и признался Смердяков. Потому что Смердяков – лакей, который поверил в ужасную мысль Ивана, что все позволено. Смердяков, для которого отсутствие Бога есть разрешение на всё, индульгенция на всё, и есть настоящий, самый грозный убийца. Какая ни есть плохая, развратная карамазовская Россия, но Смердяков хуже. Потому что их разврат все-таки от муки о Боге, а Смердякову эта мука незнакома. И никакого сострадания к нему Достоевский не испытывает.
Под самый занавес мне бы хотелось сказать вот о какой странной, парадоксальной стороне таланта Достоевского. Для Достоевского совершенно нет эстетики. Когда мы читаем «Братьев Карамазовых», нас поражает, что в этом романе есть замечательная идеология, есть мощные рассуждения, но нет пейзажа, нет портрета, нет атмосферы, нет той музыкальной составляющей, которая свидетельствует о Боге. Все герои Достоевского ищут Бога, не видя, что вот же он! Если у Толстого в «Войне и мире» Бог говорит из каждого куста, как он говорил когда-то с Моисеем из горящего куста, Бог вещает из отрадненского дуба, Бог все время через природу осуществляется, то у Достоевского этого музыкального смысла совершенно нет. Нет любви к прекрасной женщине – есть любовь к издерганной проститутке, которая никак о Боге не свидетельствует. У Достоевского женщина либо одухотворена и уродлива, как Сонечка Мармеладова, либо чудовищно, неукротимо развратна, как Настасья Филипповна или Грушенька, и, чтобы ее удовлетворить, ее можно только убить, как замечает Василий Розанов. Герои Достоевского все время ищут Бога в долгих занудных разговорах, как правильно пишет Моэм, в долгих, полночных, неряшливых русских разговорах, а у самих дома не метено и не чищено. Герои Достоевского ищут Бога только потому, что в упор не видят его. «Братья Карамазовы» – это роман о страшной метафизической слепоте. Ведь даже в рассказах отца Зосимы о своей жизни мы слышим какую-то страшную фальшь. В Степане Касатском («Отец Сергий») больше Бога, чем во всех рассуждениях старца Зосимы. Потому что Бог – это еще и физическое ощущение прекрасной гармонии мира, его божественной слитности, его музыкальной цельности. Этого герои Достоевского лишены начисто, как будто какой-то медведь наступил им на все органы слуха, нюха, зрения, осязания. Они спорят о Боге, вместо того чтобы раз в жизни почувствовать его. Большинство героев Достоевского, как и их автор, отличаются той же метафизической глухотой, пытаются постичь Бога либо через болезнь, как князь Мышкин, либо через эпилептический припадок, после которого приходит внезапное озарение. Для Достоевского поиск Бога – это «падучая». И «Братья Карамазовы» – это роман о людях, которые пытаются совершить максимум гнусностей, чтобы открыть в этом Бога. А Бог в этом не открывается. Бог сияет где-то гораздо выше. Он открывается не искавшим его. Не таким больным детям, как Лиза Хохлакова, а здоровым детям, которым на страницы Достоевского вход заказан. Не таким искателям Бога, как Алёша, хотя Алёша и милый человек, но таким, как Пашенька в «Отце Сергии».
Увидеть божественную составляющую мира Достоевскому не дано. «Моя вера прошла через горнило таких сомнений», – говорит он. Все его герои пытаются свое сладострастие подверстать под поиски Бога. А Бога искать не надо, Бог просто есть.
Новый роман Дмитрия Быкова — как всегда, яркий эксперимент. Три разные истории объединены временем и местом. Конец тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои романа. Им кажется, она разрубит все узлы…
«Истребитель» – роман о советских летчиках, «соколах Сталина». Они пересекали Северный полюс, торили воздушные тропы в Америку. Их жизнь – метафора преодоления во имя высшей цели, доверия народа и вождя. Дмитрий Быков попытался заглянуть по ту сторону идеологии, понять, что за сила управляла советской историей. Слово «истребитель» в романе – многозначное. В тридцатые годы в СССР каждый представитель «новой нации» одновременно мог быть и истребителем, и истребляемым – в зависимости от обстоятельств. Многие сюжетные повороты романа, рассказывающие о подвигах в небе и подковерных сражениях в инстанциях, хорошо иллюстрируют эту главу нашей истории.
Дмитрий Быков снова удивляет читателей: он написал авантюрный роман, взяв за основу событие, казалось бы, «академическое» — реформу русской орфографии в 1918 году. Роман весь пронизан литературной игрой и одновременно очень серьезен; в нем кипят страсти и ставятся «проклятые вопросы»; действие происходит то в Петрограде, то в Крыму сразу после революции или… сейчас? Словом, «Орфография» — веселое и грустное повествование о злоключениях русской интеллигенции в XX столетии…Номинант шорт-листа Российской национальной литературной премии «Национальный Бестселлер» 2003 года.
Орден куртуазных маньеристов создан в конце 1988 года Великим Магистром Вадимом Степанцевым, Великим Приором Андреем Добрыниным, Командором Дмитрием Быковым (вышел из Ордена в 1992 году), Архикардиналом Виктором Пеленягрэ (исключён в 2001 году по обвинению в плагиате), Великим Канцлером Александром Севастьяновым. Позднее в состав Ордена вошли Александр Скиба, Александр Тенишев, Александр Вулых. Согласно манифесту Ордена, «куртуазный маньеризм ставит своей целью выразить торжествующий гедонизм в изощрённейших образцах словесности» с тем, чтобы искусство поэзии было «возведено до высот восхитительной светской болтовни, каковой она была в салонах времён царствования Людовика-Солнце и позже, вплоть до печально знаменитой эпохи «вдовы» Робеспьера».
Неадаптированный рассказ популярного автора (более 3000 слов, с опорой на лексический минимум 2-го сертификационного уровня (В2)). Лексические и страноведческие комментарии, тестовые задания, ключи, словарь, иллюстрации.
Эта книга — о жизни, творчестве — и чудотворстве — одного из крупнейших русских поэтов XX пека Бориса Пастернака; объяснение в любви к герою и миру его поэзии. Автор не прослеживает скрупулезно изо дня в день путь своего героя, он пытается восстановить для себя и читателя внутреннюю жизнь Бориса Пастернака, столь насыщенную и трагедиями, и счастьем. Читатель оказывается сопричастным главным событиям жизни Пастернака, социально-историческим катастрофам, которые сопровождали его на всем пути, тем творческим связям и влияниям, явным и сокровенным, без которых немыслимо бытование всякого талантливого человека.
В молодости Пастернак проявлял глубокий интерес к философии, и, в частности, к неокантианству. Книга Елены Глазовой – первое всеобъемлющее исследование, посвященное влиянию этих занятий на раннюю прозу писателя. Автор смело пересматривает идею Р. Якобсона о преобладающей метонимичности Пастернака и показывает, как, отражая философские знания писателя, метафоры образуют семантическую сеть его прозы – это проявляется в тщательном построении образов времени и пространства, света и мрака, предельного и беспредельного.
Подготовленная к 135-летнему юбилею Андрея Белого книга М.А. Самариной посвящена анализу философских основ и художественных открытий романов Андрея Белого «Серебряный голубь», «Петербург» и «Котик Летаев». В книге рассматривается постепенно формирующаяся у писателя новая концепция человека, ко времени создания последнего из названных произведений приобретшая четкие антропософские черты, и, в понимании А. Белого, тесно связанная с ней проблема будущего России, вопрос о судьбе которой в пору создания этих романов стоял как никогда остро.
Книга историка Джудит Фландерс посвящена тому, как алфавит упорядочил мир вокруг нас: сочетая в себе черты академического исследования и увлекательной беллетристики, она рассказывает о способах организации наших представлений об окружающей реальности при помощи различных символических систем, так или иначе связанных с алфавитом. Читателю предстоит совершить настоящее путешествие от истоков человеческой цивилизации до XXI века, чтобы узнать, как благодаря таким людям, как Сэмюэль Пипс или Дени Дидро, сформировались умения запечатлевать информацию и систематизировать накопленные знания с помощью порядка, в котором расставлены буквы человеческой письменности.
Стоит ли верить расхожему тезису о том, что в дворянской среде в России XVIII–XIX века французский язык превалировал над русским? Какую роль двуязычие и бикультурализм элит играли в процессе национального самоопределения? И как эта особенность дворянского быта повлияла на формирование российского общества? Чтобы найти ответы на эти вопросы, авторы книги используют инструменты социальной и культурной истории, а также исторической социолингвистики. Результатом их коллективного труда стала книга, которая предлагает читателю наиболее полное исследование использования французского языка социальной элитой Российской империи в XVIII и XIX веках.
У этой книги интересная история. Когда-то я работал в самом главном нашем университете на кафедре истории русской литературы лаборантом. Это была бестолковая работа, не сказать, чтобы трудная, но суетливая и многообразная. И методички печатать, и протоколы заседания кафедры, и конференции готовить и много чего еще. В то время встречались еще профессора, которые, когда дискетка не вставлялась в комп добровольно, вбивали ее туда словарем Даля. Так что порой приходилось работать просто "машинистом". Вечерами, чтобы оторваться, я писал "Университетские истории", которые в первой версии назывались "Маразматические истории" и были жанром сильно похожи на известные истории Хармса.
Книга рассказывает о жизни и сочинениях великого французского драматурга ХVП века Жана Расина. В ходе повествования с помощью подлинных документов эпохи воссоздаются богословские диспуты, дворцовые интриги, литературные битвы, домашние заботы. Действующими лицами этого рассказа становятся Людовик XIV и его вельможи, поэты и актрисы, философы и королевские фаворитки, монахини и отравительницы современники, предшественники и потомки. Все они помогают разгадывать тайну расиновской судьбы и расиновского театра и тем самым добавляют пищи для размышлений об одной из центральных проблем в культуре: взаимоотношениях религии, морали и искусства. Автор книги переводчик и публицист Юлия Александровна Гинзбург (1941 2010), известная читателю по переводам «Калигулы» Камю и «Мыслей» Паскаля, «Принцессы Клевской» г-жи де Лафайет и «Дамы с камелиями» А.
Знаменитая лекция Быкова, всколыхнувшая общественное мнение. «Аркадий Гайдар – человек, который во многих отношениях придумал тот облик Советской власти, который мы знаем. Не кровавый облик, не грозный, а добрый, отеческий, заботливый. Я не говорю уже о том, что Гайдар действительно великий стилист, замечательный человек и, пожалуй, одна из самых притягательных фигур во всей советской литературе».
«Как Бунин умудряется сопрячь прозу и стихи, всякая ли тема выдерживает этот жанр, как построен поздний Бунин и о чем он…Вспоминая любимые тексты, которые были для нас примером небывалой эротической откровенности»…
«Нам, скромным школьным учителям, гораздо приличнее и привычнее аудитория класса для разговора о русской классике, и вообще, честно вам сказать, собираясь сюда и узнав, что это Большой зал, а не Малый, я несколько заробел. Но тут же по привычке утешился цитатой из Маяковского: «Хер цена этому дому Герцена» – и понял, что все не так страшно. Вообще удивительна эта способность Маяковского какими-то цитатами, словами, приемами по-прежнему утешать страждущее человечество. При том, что, казалось бы, эпоха Маяковского ушла безвозвратно, сам он большинством современников, а уж тем более, потомков, благополучно похоронен, и даже главным аргументом против любых социальных преобразований стало его самоубийство, которое сделалось если не главным фактом его биографии, то главным его произведением…».
Смерть Лермонтова – одна из главных загадок русской литературы. Дмитрий Быков излагает свою версию причины дуэли, объясняет самоубийственную стратегию Лермонтова и рассказывает, как ангельские звуки его поэзии сочетались с тем адом, который он всегда носил в душе.