Русская литература: страсть и власть - [89]

Напомню известный разговор его с Сувориным.

Представьте себе, – говорил он, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим. <…> Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы…

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это – преступление.

Почему они бы не пошли в полицию? По всей вероятности, потому, что донести в русской системе ценностей – еще хуже, чем взорвать. Но душа Достоевского в ужасе отшатывается от террора. Вместо того чтобы увидеть в этих людях своих мальчиков, своих героев, своих новых святых, он видит в них одну только низость. И, видимо, для того, чтобы на себе явить эту низость, рожден Алёша. Главная задача этого героя не случайно должна была отразиться в романе под условным названием «Житие великого грешника». Как из величайшей свободы должно было получиться, по Шигалёву, угнетение, – и шигалёвщина вся из этого вышла в «Бесах», – так из святости Алёши должен был получиться величайший грех. Это превращение святого в убийцу составляло гипотетический сюжет второго тома «Карамазовых».

В чем же главная проблема карамазовщины? Она не только в отсутствии душевной дисциплины, не только в отсутствии сдержанности, не только в отсутствии «стержня». Главная проблема карамазовщины в том, что люди подполья любуются подпольем и восхищаются им. Подпольность – это данность, подпольность – это звериная природа человека. Это его низость, это его желание (как в главной книге Достоевского, в «Записках из подполья») унизить и унизиться, это желание сделать больно последнему из последних: поглумиться над проституткой, насладиться своей властью над бесприданницей, – вспомним, как бранил Карамазов вторую жену, как бранил герой «Кроткой» ростовщик свою «кроткую». Вот это наслаждение унижением, садомазохизм убийцы, гнусность, которая возводится в перл создания, извлечение сока из унижения, – вот это и есть «подполье». Ведь плохи не страсти Карамазовых сами по себе. Ужас в том, что Карамазовы находят в этом наслаждение, что Карамазовы не просто так воспринимают свои пороки, а возводят свои пороки в перл создания. Вот в этой карамазовщине действительно есть российская природа: «Да, мы такие, но именно поэтому мы лучше всех, мы грязнее всех, мы можем сделать хуже всех, на нас не действует никакая мораль». «Да, мы такие, и что?» – вот что такое карамазовщина. Федор Павлович ведь не просто подлец. Это такой бесконечно униженный и бесконечно опошленный старший Верховенский. Да и вообще в этом романе сошлись все герои Достоевского. Катерину Ивановну даже не пришлось переименовывать, она так и явилась из «Преступления и наказания» – благородная женщина замужем за буйным пьяницей. Соответственно, Грушенька – вылитая Настасья Филипповна, только несколько толще – видимо, чтобы отличаться. И глаза у нее серые, а не черные, и «есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке». Алёша – это князь Мышкин. Черты Ивана Карамазова есть в Ставрогине и Раскольникове. Отличает их только одно – карамазовщина. Прежние герои Достоевского своими душевными болезнями тяготились, кроме, конечно, человека из подполья. А Карамазовы ими наслаждаются. И это главное пророчество о судьбе России в двадцатом веке: вместо того чтобы тяготиться собой, чтобы попытаться избыть собственный позор, она стала наслаждаться им, она стала находить в нем самый сладкий сок. Вот это, собственно говоря, и есть карамазовщина: «подполье», которое гордится своей подпольностью, – то, что гениально предугадал Гоголь во втором томе «Мертвых душ».

Федор Павлович в этом смысле самый откровенный герой. Вероятно, художественно лучшая сцена в романе – «Сладострастники», тот самый разговор, где он советует дедушкам не пренебрегать «мовешками» (дурнушками) и «вьельфильками» (старыми девами), потому что и в этом есть особый сок – чтобы унизить и такое бесконечно униженное существо. Федор Павлович по отвратительности своей вполне равняется Алене Ивановне, старухе-процентщице из «Преступления и наказания»: убить его очень хочется. И по нему совершенно ясно, что он убит будет, потому что он напрашивается на это каждым мешочком под глазами, каждой дряблой складочкой на отвратительной своей роже. И этой омерзительности в романе противопоставлен не только и не просто старец Зосима, но идеал государства-церкви. Вот это, пожалуй, самое страшное, что в «Братьях Карамазовых» есть. Если в массе своей вся Россия состоит из братьев Карамазовых, у которых даже святость их становится предлогом для страшных испытаний; если Россия состоит из утонченного разврата, интеллектуального мазохизма, бурных страстей Дмитрия; если она состоит из истерик Катерины Ивановны и Грушеньки; если она состоит из совершенно беспримесной подлости Ракитина, – то что же можно противопоставить этому? Конечно, монастырь. И предельное, абсолютное неверие Достоевского в человеческую природу, увы, в этом романе достигает апогея.