Русская литература: страсть и власть - [54]

Совершенно очевидно, что начинается всё с сирены. Деревня Маниловка не могла никого особенно заманить своим расположением. Заманивающая сирена, конечно, Манилов. Манилов, у которого книга вечно открыта на одной и той же странице. Манилов, у которого сыновей зовут по-древнегречески. Это русская сирена, сирена русского безделья, мечтательности русского послеобеденного сна. Всё в деревне Маниловка немедленно манит покушать плотно и потом в мечтаниях, в самых идиотских мечтаниях, задремать, не переворачивая вечно четырнадцатую страницу.

Манилов – это типичная русская сирена, скромная, кроткая, семейственная, которая не пожирает путника – аккуратно засасывает: останься там жить, и ты уже никогда не уедешь оттуда.

Совершенно очевидны параллели для Собакевича. Конечно, это Полифем. Пещера циклопа, гигантская мебель циклопа, грубость циклопа. Заметим, как тонко работает Гоголь. Что ему стоило бы сделать Собакевича одноглазым? Но это была бы уже пошлость. Поэтому мы видим перед собой русского циклопа: у него два глаза, но тем не менее он одноглаз во всех остальных отношениях. Он видит только вещный мир, мир идей для него недоступен. Ну а уж третий глаз, видящий что-то иррациональное, даже не может быть им представлен.

Разумеется, здесь есть своя Цирцея, превращающая путников в свиней, – Коробочка. Тема сала и тема хороших свинок, мяса, тема продажи свиней вместо продажи мертвых душ сопровождает Коробочку на протяжении всей поэмы. Ее ограниченный мозг, который уподоблен коробочке, как-то отражает вечно женскую сущность Цирцеи, желающей Одиссея заключить в коробочку-клетку, оставить с собой навеки.

«Истреблю в ноздрях их дыхание их», как мы часто встречаем в разных теологических сочинениях. Ну конечно, это Эол, Эол-Ноздрёв, благодаря которому Чичиков надолго сбивается с пути, как Эол сбивает с пути спутников Одиссея.

Страшный Плюшкин, казалось бы, не имеет прямых аналогов в «Одиссее». В принципе Плюшкин, как совершенно правильно в свое время показал русский психиатр Владимир Чиж, – это попытка Гоголя разобраться с самим собой, с собственными комплексами и страхами, и прежде всего с главной своей проблемой – со скопидомством, с патологической жадностью, в которой он усматривал и некоторую душевную болезнь, в нем заложенную.

Итак, перед нами достаточно полная копия «Одиссеи» с ключевым главным эпизодом. Это упоительнейшая седьмая глава, в которой Чичиков рассматривает списки купленных мертвых душ и с омерзением обнаруживает, что среди мужиков, а он скупает только мужчин, умудрилась-таки затесаться Елизавета Воробей, которую Собакевич еще вписал ему нарочно с твердым знаком, чтобы Чичиков не догадался о ее женской природе.

В этой главе Чичиков начинает представлять себе подробнейшим образом жизнь каждого из этих крестьян:

Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах… – где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большого прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись оттуда с перекладины, шлепнулся оземь, и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!», а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место. Максим Телятников, сапожник. …Учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник… А как кончилось твое ученье… давши барину порядочный оброк, завел ты лавчонку… лавчонка твоя запустела, и ты пошел попивать да валяться по улицам, приговаривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку: всё немцы мешают».

Эта удивительная черта Чичикова – способность воображением воскресить мертвых – она, конечно, восходит к такому же эпизоду из «Одиссеи»: не случайно среди купленных Чичиковым крестьян появляется Неуважай-Корыто, то самое корыто жертвенной крови, из которого Одиссей поил Тиресия.

Чичиков способен воскрешать мертвых именно потому, что наделен счастливым даром творческого воображения. Мы не вправе повторять за Гоголем «припряжем подлеца», потому что Гоголь иронизирует. В подлеце Чичикове, в его фраке цвета «наваринского дыму с пламенем», в его словечках, округлости, ловкости есть еще и удивительная составляющая, которая называется творческим даром.

Чичиков чувствует людей, перевоплощается в них, умеет с ними разговаривать. Чичиков не просто самый умный из всех этих героев. Он единственный, кто умеет и понимать другого, кто умеет быть другим. И в этой его ролевой неуловимости, в этой его вечной масочности скрыт гоголевский автопортрет, потому что Одиссей для Гоголя – это тот творческий дух, который должен прийти, чтобы мертвые души превратились в живые. И потому Чичиков – катализатор действия, важнейший инструмент превращения этого бессюжетного повествования в сюжет. «Похвалим талантливого предшественника», – пишет Андрей Белый в своей книге «Мастерство Гоголя», ибо до Чичикова в повествовании нет сюжета, до него сюжет – только чередование подробностей. Чичиков придает миру движение, придает интенцию, сюжет, связь. И в этом кроется горячая, глубокая симпатия к нему Гоголя.