Русская литература: страсть и власть - [51]

Почему я думаю, почему уверен, что Гоголь имел сексуальный опыт, хотя этот вопрос, конечно, десятый? Вспомним полет Хомы Брута на ведьме:

Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу… <…> Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою…

Это сильное и полное описание любовного акта, метафорическое, разумеется, поскольку мы имеем дело с романтической прозой, но не узнать тех физиологически абсолютно точных деталей, которые разбросаны по этому тексту, человек, хоть раз проходивший через подобный опыт, не может. В этом суть этой истории и дальнейшее ее развитие. С одной стороны, перед нами романтическая любовь, которая неизбежно ведет к убийству, к гибели своего объекта, любимых убивают все. С другой стороны, самое страшное, что может произойти потом, – материализация этого объекта, это свадьба, это мертвец, приходящий из могилы, вечно романтический сюжет, для того чтобы забрать возлюбленного. Это траверсированная, вывернутая наизнанку история о том, как мертвый жених приходит за своей невестой. Мы помним ее по «Людмиле» и «Светлане» Жуковского, помним по «Леноре» Бюргера, переводившейся многократно. Панночка возвращается за Хомой с тем, чтобы забрать его в свой страшный мир. Почему страшный? Потому что для Гоголя женский мир – это мир хаоса, мир неупорядоченности, мир страстей, которые утаскивают за собой вполне рационального героя. Ведь Хома немного вор, немного врун, добрейшая, в сущности, душа. Больше всего он любит задавать трапака под музыку, выпить, покурить родную люльку. Для него мир хтонический, мир подземный, мир страсти абсолютно закрыт. Вот в этот мир сводящей с ума страсти его и уводит за собой панночка. Вот этого-то больше всего и боялся Гоголь. Боялся, что ясность его рассудка, в чем он не мог сомневаться, поскольку гениальность его бесспорна, ясность мысли, его творческий полет, его творческая сила уйдут в эту страшную бездну, она будет испепелена страстью потому, что страсть для него – это однозначно темное начало.

Разумеется, когда вся нечисть приводит Вия – это тоже достаточно легко трактуемый в психоаналитическом плане фрагмент, потому что что́ такое Вий? История носа, который отправился в странствия отдельно от тела, заставила Набокова говорить о том, что нос и детородный орган в случае Гоголя как-то странно перепутаны местами. Нос – это главная эрогенная зона в гоголевских произведениях, самостоятельно действующий фаллос. И Вий стоит в одном ряду с этим трехбуквенным понятием, что не требует никаких доказательств, потому что от него-то, от его звериной похоти в конце концов и гибнет Хома. Этот Вий стоит в одном ряду со страшным существом Дием (Дивом, богом ночного неба), со страшным Веем, вьюном, который обозначает собой вихрь, со страшным Нием – хозяином подводного царства. Вий – нечто тяжело движущееся, приземистое, страшно сильное, земляное – вот это и есть тот провод, который привязывает героя к аду, тот провод, который привязывает его к ненавидимому миру телесности. Ведь Хома Брут не просто так сделан философом, Хома Брут все-таки во многих отношениях человек, ориентированный на идеальное, при всей своей прагматике. А когда его силком загоняют в гроб страсти, в тесный дом, как трижды подчеркивает Гоголь эту метафору, здесь и коренится его гибель. Потому что страсть всегда могила, а в русской романтической, русской эротической утопии прекрасна только та любовь, которая не приближается к земному, которая не выдерживает сравнения с земным. И именно Гоголь первым задал в «Невском проспекте» этот страшный мотив превращения прекрасной дамы в проститутку, а Блок развил его предельно в своей «Незнакомке» и в своей жизни. Идеальный мир русского мечтателя – это мир, когда все земное отделено от тебя меловым кругом, а ты стоишь в круге своих фантазий безгрешных и прекрасных и не позволяешь мировому хаосу схватить тебя и утащить в свое подземное неёвое, виёвое царство. Это то, чему мы должны изо всех сил сопротивляться.

В поисках второго тома

Чем больше я занимаюсь исследованием литературы девятнадцатого – двадцатого веков, исследованием крайне субъективным, тем лучше я понимаю, что самый большой интерес представляют неоконченные романы. И во главе авторов русских неоконченных шедевров торжественно стоит Гоголь, вероятно, самый умный из русских писателей, хотя это очень редко применяемый к нему эпитет.

Гоголь раздражал современников по двум причинам. Во-первых, он был искренне уверен в своем мессианском предназначении. Он считал себя гением, много об этом говорил, подробно писал, мог утомить кого угодно рассказом о том, как огромна задача, которую он на себя взвалил, и как надо всем за него немедленно начинать молиться, начиная с матери, потому что молитва матери делает чудеса, и кончая Аксаковым. Он чрезвычайно утомителен в своем стремлении учить всех уважать его величие. Белинский над этим издевался открыто: «Замечательно, – пишет, – как умеет он ободрять простых людей, чтобы они не пугались его величия».